Эрик Воронцов
Страница воспоминаний о художнике Александре Зуеве
"Река воды жизни"
(отрывки из документального романа)
Переночевав в мотеле, я чувствовал себя отдохнувшим, уверенным и находился в прекрасном состоянии духа. Дорога была мне хорошо знакома, уже много раз миновал я эти места.
На обочине за железнодорожным переездом Айскраукуле неуверенно поднимала руку пожилая женщина в черных очках и нелепом черном берете. Занятый своими мыслями я пролетел мимо и, удаляясь, почувствовал угрызения совести: я давал себе слово брать по пути стариков и школьников. Я досадовал на себя, а машина уносила меня все дальше.
По пути я несколько раз останавливался. В Скривери маленькая темная фигурка вновь возникла на обочине. Те же черные очки, тот же странный берет в духе фламандских мастеров, то же узкое старомодное пальто. Бог дает мне шанс исправиться, с радостью подумал я, и заботливо помог ей сесть в машину. Маленькая фигурка оказалась той же самой старушкой. Она обогнала меня на попутных машинах и снова голосовала на обочине.
Мы разговорились о жизни в Латвии. Сошлись на том, что старым людям везде живется нелегко. В руках старушки я заметил скромный букетик цветов. "120-летний юбилей", пояснила она, неуверенно выговаривая русские слова. "Неужели здесь так долго живут?" нескладно пошутил я. "Нет, смущенно улыбнулась она, это маме на могилку". Она попросила высадить ее в Икшкиле у лютеранской кирхи и долго благодарила меня.
Я следил за дорогой и размышлял. Солнце поднималось выше и заметно пригревало. Рига открылась большой готической надписью с правой стороны дороги. И, все-таки, судьба есть, в который раз сказал я себе.
Золотые шары - цветы моего детства
В нашем бараке в городке Моссовета в Ростокино жили интеллигентные в
нескольких поколениях москвичи с Арбата, которых переселили сюда до
войны при строительстве новой линии метро, а в доме напротив семьи
бойцов пожарной команды, недавние выходцы из деревень, в основном
рязанских. Их многочисленные дети и были моими первыми друзьями и
противниками.
Загорелые белобрысые немецкие военнопленные в оборванных мундирах
вермахта строили новый дом недалеко от наших бараков. Из белых сосновых
палочек они мастерили фигурки гимнастов, которые, если их потянуть за
ниточку, выделывали различные упражнения на перекладине, и выменивали их
на еду. Бабушка подходила к колючей проволоке, разговаривала с ними,
передавала им бутерброды.
Двухэтажные бараки на пустыре летом солнце и пыль, зимой высоченные
полутораметровые сугробы и между ними узкие проходы к домам. Зимой
заливали площадку между домами и делали каток. Перед нашими окнами очень
быстро выросли три пышных высоких тополя, каждую весну источавшие тонкий
аромат лопнувших клейких почек, и усыпали землю бордовыми курчавыми
сережками.
Летом играли в лапту, в городки, в двенадцать палочек, в
казаки-разбойники, натягивали волейбольную сетку. В войну все свободное
пространство между домами разрабатывали под картошку. Осенью жгли ботву,
вкусно пахнущую свежим хлебом, пекли в золе оставшуюся на огородах
картошку, играли в футбол.
С восторгом и какой-то беспощадной неистовостью носился я с ребятами по
пустырям и закоулкам нашего "городка". Порой мне казалось, что я лечу,
оттолкнувшись от земли, а иногда в воздухе на миг у меня отключалось
сознание, и я забывал, кто я и где, и тут же мир вновь возвращался ко
мне, и я вновь ощущал себя бегущим. Было странно и восхитительно.
В палисадниках под окнами качали головами кроваво-черные георгины,
высокие, в рост, ярко-желтые "золотые шары" они росли тогда чуть ли не
в каждом московском дворе, а из глухих, заросших уголков за домом,
доносились терпкие запахи бузины, полыни, вьюнков, лебеды
пронзительные ароматы безвозвратно ушедшего детства.
Деревня
Деревня спасала меня. Зимой холодная Москва с ее школой, страхом
перед плохими отметками, трудные отношения и стычки со сверстниками,
необходимость ходить за водой на колонку и дровами в сарай и т. п. Все
это забывалось летом. Летом я безраздельно отдавался деревне. После
первого рентгеновского обследования в школе в моей медицинской карте
записали "ГОН с правой стороны", что расшифровывалось как затемнение в
легких. В детстве надо мной тоже нависал страшный призрак нашей семьи
туберкулез. Деревенский воздух, деревенская пища и деревенская свобода
были лучшим средством против городской хилости и девяти утомительных
месяцев учебы, и, может быть, спасли меня от последствий нездоровой
наследственности. Во всяком случае, она никак не сказалась на моем
здоровье и больше не напоминала о себе.
Моя деревенская бабушка Домна доживала свой век одна, дед Григорий умер
в 1943 году и был одним из первых похоронен на новом кладбище на
Кушалинской горке, на высоком месте, откуда открывается широкая панорама
нашей округи на церковь и колокольню в селе Рождество. На ту самую,
которую строил мой прадед Феодосий и где он и его сын Егор по сорок лет
служили церковными старостами.
Правильные черты лица, благообразная борода, стриженные "под горшок" и
расчесанные на прямой пробор волосы делали деда Григория настоящим "тургеневским
типом" русского крестьянина. Бабушка Домна говорила, что Бог взял
дедушку на небо, и я представлял себе, как он сверху следит за моими
поступками. Я и сейчас верю, что наши предки из неведомой дали
всматриваются в нас.
Я вспоминаю бабушку Домну, ее лицо и руки в глубоких морщинах, почти
черные от постоянной работы в огороде. Под платком она носила чепчик,
чтобы не появляться простоволосой, по укладу еще крепостного времени.
Она любила приводить по разным случаям слова из Священного Писания,
вечерами подолгу молилась и клала перед образами с лампадкой поклоны,
прося у Бога прощения и благодати для всех близких.
Особые чувства овладевали мной, когда из раскаленного, знойного полдня я
попадал в прохладу двора нашего деревенского дома. В его пронизанном
острыми солнечными лучами полумраке пахло сеном и коровой, и обязательно
металась, привлекая к себе внимание, одинокая курица, только что снесшая
яйцо. С сюрреалистической остротой ощущал я здесь отрешенность от
бурлящего внешнего мира.
Однажды бабушка потеряла меня. С ребятами мы бегали по деревне, босыми
ногами по тонкой как пудра, раскаленной на солнце белой пыли, которая
приятно просачивалась между пальцев, потом шли вдоль реки за рыбаками,
ловившими сетью рыбу, помногу раз купались. Я замерз и побежал домой.
Бабушка полола в огороде, сунула мне морковку и забыла обо мне. К вечеру
она спохватилась, стала искать меня, ей сказали, что видели меня на реке.
Темнело, над рекой расползался туман. Она бежала вдоль берега, искала и
звала меня, из деревень ей отвечали далекие голоса. Она не представляла,
что скажет моей матери. Выручил ее сын дяди Вани Женя, теперь покойный.
Он нашел меня спящим на теплой русской печке среди мешков с солодом и
старых полушубков. Потом бабушка часто вспоминала эту историю.
Под звуки песни "Товарищ Сталин, Вы большой ученый+" наш эшелон плавно, как в рапидной съемке, миновал родную мне с детства платформу Яуза. Странно было из окна поезда дальнего следования увидеть место, где прошло мое детство, знакомые окрестности, где все было изучено и избегано, край леса с нашим огородом времен войны, проследовать мимо своей семьи и прошедшей жизни, от которых я, может быть, отрывался навсегда. В последний раз я увидел свой дом, но чувствовал, что уже удален от него на тысячи километров.
Перед Уральским хребтом на рассвете наш поезд замедлил ход, как говорится, в чистом поле, и стал медленно сдавать назад. Я выглянул в окно, там, обгоняя поезд, бежали люди. Я тоже побежал. Поперек пути лежал человек с серым, как земля лицом и прерывисто дышал. Его ноги лежали отдельно по другую сторону рельса, его кровь и его жизнь черными пульками выплескивалась в такт его частому дыханию из развороченных комлей бедер. Зеваки плотной толпой окружали несчастного. Светило слабое еще солнце, от поезда трусцой бежали проводники с носилками. У меня защемило сердце, я пошел прочь.
Красноярск смутно запомнился заброшенной церковью на высоком берегу реки, где нас ненадолго разместили в ожидании погрузки на теплоход. Мы сидели на кафельном полу, а вокруг шныряли местные мальчишки и кричали друг другу: "Щас как дам по маске!" У нас это называлось "Дать в глаз".
На третий или четвертый день плавания раздались тревожные гудки, и все высыпали на палубу. Человеком за бортом оказался молодой парень, только что из армии. Он уверенно поплыл к левому берегу, но, видимо, поняв, что ему не забраться на отвесную стометровую скалу, повернул назад к теплоходу, которого течением несло вниз по реке.
Енисей не просто поток воды, это чудовищный сгусток неукротимой энергии, не укладывающийся в жесткое скальное русло. "Излишки" материи делают поверхность реки неоднородной, вспученной и бугристой. Река не только безудержно стремится вперед на Север, но и перемещается вертикальным и встречным движением. Это гуляющая страшная вода, в которой человеку места нет.
Стали спускать шлюпку, но, как у нас часто бывает, в полутора метрах от поверхности заклинило тросы. Матросы беспомощно болтались в воздухе, протягивая утопающему весла. Течение с бешеной скоростью проносило тонущего вдоль борта, рука беспомощно скользила по широким лопастям, и беднягу стремительно вынесло на стрежень. Быстро удаляясь, он качался как поплавок, то, исчезая, то, появляясь вновь в бурлящем водовороте. С убывающей надеждой ожидали мы каждого следующего появления, паузы длились все дольше и дольше, последняя затянулась, и вот он уже окончательно растворился в пучине. Две неразлучные подруги жизнь и смерть, они, рука об руку, всегда ходят рядом.
Теплоход наш постоял некоторое время в нерешительности, затем, очнувшись, дал нескольких прощальных гудков, и мы двинулись дальше.
Сто километров до Норильска ехали по узкоколейке. Поезд шел медленно, мы выскакивали на ходу и рвали цветы. Тундра цвела.
Грузовиком нас доставили в лагерный барак, с еще не снятой колючей проволокой вокруг, на склоне невысоких полярных гор в 15 км от Норильска. Это была шахта 7-бис рудника Медвежий ручей. Отсюда только что вывезли заключенных. Дармовую рабочую силу заменили на малооплачиваемую. В первые дни мы демонтировали колючую проволоку заграждения и разбирали наблюдательные вышки бывшего лагеря. Я оказался в такой же зоне, в какой недавно находился мой отец. Мы с ним, на время, поменялись местами.
Среди бывших бендеровцев, осевших здесь после окончания срока, обитался тихий, замкнутый человек, "парашютист", как его называли, сброшенный в войну немцами к нам в тыл и относившийся к своему прозвищу спокойно, как к собственному имени... Из таких судеб складывались легенды края.
В Норильске я познакомился с другими манерами. Здесь ночами резались в карты, пили чистый спирт, чифирили, делали наколки, "хором" насиловали проституток. Под покровом темной полярной ночи в бараке случались чудовищные побоища. Останкинские блатные из Марфино повадились, прогуливая работу, шарить по тумбочкам и чемоданам. Когда это открылось, их били, всем чем попадалось под руку: карнизами с окон, графинами, кирпичами из-под электроплиток и даже самими электроплитками.
Оказался однажды в такой свалке и я. Губы изнутри у меня были рассечены о зубы почти до кожи. Правда, заросло все очень быстро. Но и сейчас, проводя языком во рту, я нахожу эти шрамы.
"Голос Америки", который здесь не глушили, рассказывал о венгерском восстании, наше радио о выводе советских войск из Австрии и освободительной борьбе арабов за Суэцкий канал.
Мы ходили на переговоры с управляющим рудником "Медвежий ручей" с характерной фамилией Рудницкий. В уголке огромного кресла сидел старый скрюченный маленький еврей, тоже, видимо, из бывших зеков, и взывая к нашей сознательности, пытался объяснить сложную экономическую ситуацию.
Нам не выдавали зарплату мы перестали выходить на работу. Питались артелью на остатки денег черным хлебом с чаем и конфетками-подушечками. Холод стоял неимоверный. Отапливались электроплитками. Спали вповалку, соединив несколько кроватей и накрывшись освободившимися матрацами. Никто нами не интересовался+ кроме вшей.
В конце ноября мне это надоело, я собрал чемодан и ушел из барака. Стояла полярная ночь, в черном небе радужными сполохами переливалось северное сияние, по обледенелому шоссе змеилась поземка; где пешком, где на попутном транспорте я добрался до аэропорта с символическим названием "Надежда".
Летчики в буфете накормили меня жареными пирожками и доставили на грузовом самолете до Красноярска. В Туруханске сделали промежуточную посадку. Туруханск запомнился мне сухим и легким сорокоградусным морозом и пушистыми сибирскими лайками, разгуливающими по ослепительно сверкающему снегу. Потом снова пятеро суток в поезде до Москвы. Я взял самый дешевый билет в сидячий вагон до первой станции. Пассажиры в общем вагоне сменялись часто, а те, которые ехали далеко, сочувствовали и помогали мне, предполагая, что мальчик "после отсидки". Проводница в Москве не поверила мне, когда я признался ей, что проехал зайцем.
В День советской конституции 5 декабря 1956 года я снова был дома. В мое отсутствие произошло полное примирение родителей. Они снова жили вместе. В 1970 году они во второй раз, как когда-то дед с бабушкой, официально зарегистрировали свой брак. История повторилась. За эти несколько месяцев я понял в России нигде, кроме Москвы, жить нельзя. На всю жизнь осталась у меня память о Норильске и наколка "NORD" на левом предплечье.
Летом 1967 года мы с годовалой Леной снимали
дачу в Катуарах у тех же хозяев, у которых провели когда-то "холодное
лето" 1953 года. Каждый день я ездил в Москву и обратно на работу и
становился невольным свидетелем сценок из народной жизни. Вот одна из
них:
"Жаркий июльский полдень. Полупустая электричка отходит от Киевского
вокзала. Толстая муха лениво ползет по ржавому оконному стеклу вагона.
Обычно в вагонах бывает шумно, но мне, почему-то, несмотря на стук
колес было слышно каждое слово.
Немолодая женщина у окна кормила маленькую узкомордую лайку мороженным с
палочки. - Мы с ней с Арбата шли, она, наверное, пить захотела, -
произнесла она ни к кому не обращаясь. Соседи посмотрели на нее.
- Ее в троллейбус не пускают, вот и шли с самого Арбата. Она уж и язык
высунула, - женщина поставила баночку с мороженным на пол.
Она сидела, широко расставив ноги с мощными икрами, в коротком красном
платье с большими зелеными карманами и клиньями по бокам, из под
которого видно было белье, и лицо ее, лицо много пережившего человека не
сочеталось с веселостью, которое оно выражало.
- А что, на нее билет нужно брать? - спросил сидевший напротив мужчина.
- Как же, обязательно. - Она стала рыться в сумке, развернула какие-то
смятые листки, сама посмотрела билеты. - Мы с ней с билетами два места
занимаем.
Рядом с мужчиной села сморщенная женщина в платке и поставила в проходе
перед собой большую эмалированную кастрюлю. Собачка спряталась под лавку.
- Ну сиди, там твое место, сказала хозяйка и спросила, - это где вы
такую большую кастрюлю купили?
- А тут, в магазине. - Женщина ответила тихо и неуверенно, как будто
вспоминала что-то при этом. - Я хотела побольше, такую же, только
побольше. Когда туда шла, одна говорит, что на 20 литров будет, а пришла
- говорят на 18. Может эта и поменьше. А то, она просто так сказала, что
20. Мне бы побольше, да уж ладно.
- Да нет, успокоила ее хозяйка собаки, - сюда 20 войдет, точно войдет.
- Войдёт? А может правда войдёт. Это чья собачка-то? Ваша?
- Как сказать? Подкинул кто-то. Она у меня три дня в садике жила. Теперь
я ее подкинуть хочу. Она, как утром прохожие пойдут, все лает, а соседи
ругаются - спать не дает. Вот и везу ее, у меня тут родня живет, может
возьмут. Я что собак, что кошек люблю, а соседи не хотят. У меня муж был,
он тоже их не любил. Он у меня парализованный бал и шизофреник. Пять лет
в Столбовой лежал, а потом...
- Мой тоже везде побывал, - встрепенулась женщина в платке, - уж где
только не лежал.
- Мой-то утопленник был. Они вдвоем его качала, а вот ее, еврейку, не
откачали. Ее два часа качали. Я как пришла его брать, мне говорят - бери,
он больше не жилец. Он как человек-обезьяна был, кожа да кости.
- А мой нет, мой полный был. Его первый раз туда взяли, как он на работе
упал. А потом, когда второй раз упал, снова...
Они сидели друг против друга, но говорили не между собой, а так, кто
слушает.
- Мой муж утопленник был. Совсем как человек-обезьяна, ничего не понимал.
Как есть начнет, так все съест, он ведь не понимал. Ест и ест. У него
пока не возьмешь, он всю кастрюлю съест. Он злой потом был. Собак, кошек
не любил очень. Он и меня, я когда сплю, - я напротив так спала, то
храплю во сне, а мне то не слышно, значит сон сладкий, он подойдет, да
как ударит, - она почему-то засмеялась, - ты, говорит, храпишь, а я что,
слушать должен? Он и голубей не любил. Они на крышу садились, на дом
напротив. А он сидит у окна, и как скажет - мне бы сейчас палку, всех бы
убил. Я говорю, - смотри, дом семиэтажный, везде квартиры, везде люди
живут, они же не бьют их. Значит, ты привыкнуть должен.
- Нет, мой смирный был, а ел тоже много.
- А ваш кашлял?
- Кашлял, всегда кашлял. Он все кашлял., густое есть не мог. Он только
все, что жидкое.
- А мой все мог, только кашлял всегда. А ночью все слюной своей
захлебывался, катает ее туда-сюда. Я ему и полотенец напихаю, и простынь...
Собачка выползла из-под лавки, обвила ногу соседки поводком. Хозяйка
наклонилась к ней, подобрала поводок и усадила рядом.
- Я ее Мушкой зову. Она у меня три дня живет, а уже откликается. - Мушка,
Мушка! - позвала она. Собачка подняла мордочку и посмотрела на нее.
- Она приученная. Прямо так с ремешком ко мне попала. Наверно хозяйка
провязала ее, а сама в магазин пошла. Она и отвязалась, или ребятишки
отвязали. Другая отвела бы ее куда-нибудь во двор и бросила. А я не могу.
Сейчас приеду отдам ее своим. У них там дети. Мальчик шести лет -
молодец, и девочка. У них там хорошо, смородина, крыжовник. Наверно,
схватят ее сразу, и потащат играть.
- Это нехорошо, когда дети с кошками и собаками, - пробасила старуха со
строгим лицом.
- Чего ж не хорошо-то?
- Нехорошо, глисты у детей будут.
Хозяйка дернулась, погладила собаку, показала на мороженное на полу.
Собака подобрала капли, лизнула хозяйку в пятку и клубком свернулась у
ее ног.
- Вы говорите, глисты? - Голос ее стал злым и резким. - Мы с детства все
с собаками и кошками, а глистов ни у кого и нет. Уж какой от собаки вред?
Это когда детей все оберегают, они хуже бывают червивые. Их только мыть
надо. Если за собой следить не будешь, и сам овшивеешь.
- А чего же тогда врачи говорят, что нехорошо это? - не сдавалась
старуха.
- Врачи-то?
Все ждали, что она ответит. Мужчина напротив понимающе улыбался.
- Врачи говорят потому, что им самим кошек да собак не хватает. Они на
них опыты делают, издеваются. Они и учатся, на ком же учиться? На кошках,
да на собаках. Им их и не хватает. Они их сейчас уже из Калуги
выписывают. Я сама в Первом Медицинском работаю. У меня у одной
пятьдесят собак.
- А что, правда режут их? - спросила женщина в платке.
- Конечно режут, издеваются. Почки там отнимают, или еще что. Они на них
опыты ставят. А я не могу. Я только ухаживаю за ним, кормлю. А как
придут за ними, перебинтуют, я уже не могу. Я ее лучше своим отдам. Вот
и еду. Не будут брать, я их уговорю. А для опытов собак не хватает. Их
мало. Их уже из Калуги выписывать начали. Их ловят и к нам привозят.
Даже с номерами. К нам один военный приходил. Он на рынке с собакой был.
А ее собачники отогнали и поймали. С номерком к нам привели. Военный
пошел в карантин посмотреть, а его и послали по институтам. Он к нам и пришел.
Так ему все равно не отдали. Мы, говорят, ей уже укол сделали, заразили.
А я-то знаю, что врут, что собака здоровая, как и была. И мальчик стоит,
плачет. И собака его признала. Так и не отдали. Только номерок вернули.
А ты говоришь, глисты! У моей племянницы сынок. Живут в новом доме на
десятом этаже. У них ни кошек, ни собак! Ему недавно операцию сделали -
аппендицит, и солитера вынули. Откуда? Ни кошек. Ни собак! Уж она за ним
ходила. Мальчику 15 лет. Он красивый такой, только мочился под себя. Он
с матерью в больницу не идет. Красивый мальчик, а мочиться. Он дома все
диваны промочил, она ему уж на полу стелила. Ей врачи говорят, - у него,
наверное, глисты, а она - откуда? А как операцию сделали, у него солитер
все кишки перевил. Мальчик красивый, правда сухой. Он его и сосал.
Все молчали. Слушали даже на соседних скамейках.
- Собачка-то молодая, наверно, щенок? - спросили ее, - вроде маленькая,
а мордочка старая.
- Да я то откуда знаю? Она у меня три дня всего. Лайка. Правда, что лает
громко. - Она потрепала собаку.
- Линяет, заметил кто-то.
- Значит, расти больше не будет, - уверенно сказала хозяйка, - не
возьмут, так я ее брату отдам. У него участок на этой дороге от Бекасова
до Зосимовой Пустыни. Он обходчиком работает. У него всегда собаки. Я
ему уже трех собак приводила. Я приведу, а они под поезд попадают. Он
как на участок пойдет, ток они у него на повороте и пропадают. Не
возьмут, так я ее к нему отвезу.
Поезд остановился. Она посмотрела в окно. От платформы шли люди,
натыкались на упавшее поперек дороги мертвое дерево без коры, похожее на
огромную обглоданную кость, и обходили его цепочкой как муравьи."
Мы намеревались поставить спектакль по роману Грэма Грина "Человеческий фактор". В рамках этого проекта было необходимо испросить разрешения самого автора. В августе 1988 года мы посетили престарелого писателя, жившего под присмотром своей французской подруги Ивонн, с которой он был дружен последние 30 лет, в его доме в Антибе на Лазурном берегу, и позже принимали их в нашем театре в Москве. Нашим гидом и переводчиком тогда выступил друг и литературный агент писателя в России известный телеведущий Святослав Белза.
Старый джентльмен с видимым удовольствием общался с нами. Ему было интересно узнать из первых рук, что происходит в России. Тогда он уже почти не мог есть, однако, как и прежде, работал каждое утро по несколько часов, и свой стакан виски, без которого уже не мог обойтись, как истинный англичанин, выпивал только после шести вечера. Он ждал этого момента. Его глаза начинали блестеть, он оживлялся и приглашал нас отобедать с ним, чему Ивонн была искренне рада.
"С Вами он хоть немного поест", говорила она и маленьким платочком заботливо вытирала ему белый налет в уголках рта. Мы располагались в зелени какого-нибудь уютного заведения в центре Антиба или "У Феликса" в его любимом рыбном ресторане на берегу Средиземного моря у стены средневековой крепости, где у Грина был открытый счет. Как-то Грин спросил меня: "Как быстро могут произойти преобразования в России?" "Думаю, очень долго, Россия слишком большая страна, чтобы быстро поворачиваться", ответил я. Мне показалось, ответ удовлетворил старого разведчика.
За все эти прожитые годы со мной случилось так много хорошего и плохого, что я, как, впрочем, и вся страна, подошел к какому-то пределу, рубежу, когда все, что произошло раньше, потеряло смысл, обесценилось, а нового смысла не было видно. Я ощущал себя в положении птицы с выпавшими перьями, с потерей понимания своего предназначения в жизни, в состоянии полной беспомощности и потерянности. Это был системный кризис, который приводит к возрождению или+ суициду. Возможно, с этого момента я начал ощущать присутствие Бога.
Было удивительным, что я не очнулся после такого потрясения, а в состоянии сильного возбуждения оставался действующим участником этого кошмара. Мы застыли молча, в полной темноте, а мимо нас, с белыми снопами света фар, очень медленно и совершенно неслышно проплывал длинный черный автомобиль-катафалк. В надежде остаться незамеченными я делал знаки попутчику не выдавать себя, но он, видимо, шевельнулся, и наша страшная спутница с переливающимся горящим ликом, как хвост кометы разбрызгивая горящие искры, взметнулась на нас сквозь крышу катафалка. В ужасе я отпрянул, а она сгинула вместе с моим спутником".
Мой собственный стон разбудил меня и избавил от смерти. Лежа в холодном поту, я неистово крестился. Меня трясло и долго не мог избавиться от страха. Я не помнил, кто был рядом со мной. Мне истолковали этот сон так, что вскоре я потеряю близкого человека родственника или друга.
Прогулки лешего
Леший был очень старый. На лопатках шерсть у него
вытерлась до основания, на груди и боках свисала седыми клочьями. Не по
размеру большой нос обметало лишайником. Когда он в задумчивости скреб
свой затылок, шишковатый череп издавал глухой звук пустого ореха. Леший
сгорбился и напоминал издали стриженого ушастого школьника. Звали его
Иван Яковлевич.
Зевая и поеживаясь, Иван Яковлевич шел опушкой леса, обходя засохшие
рыжие кусты ольхи и вывернутые корни старых деревьев. Его мучила боль в
пояснице. Взгляд его маленьких поблекших глазок был обращен вовнутрь и в
прошлое. Там все было ясно, все расставлено по местам. Душисто пахли
луга, сонно ворочались в топях водяные, лениво слонялись по чердакам и
подклетям домовые, с визгом, подхватив подол, при виде лешего
разбегались деревенские девки, сладко замирали зимой на печи дети,
внимая сказкам про лесную нечисть, серьезнее становились мужики, заходя
в дремучий лес, и никогда не кончался вечный спор за первенство между
домовыми и лешими.
Сколько Иван Яковлевич себя помнил, сюда, на заболоченную пустошь,
поросшую сочной мясистой травой, пригоняли летом на выпас стадо,
пастушок играли на рожке, бабы в обед приходили доить коров. Он любил
прошелестеть по стаду свежим ветерком, отгоняя назойливых мух, а коровы
говорили между собой, так, чтобы ему было слышно, что Иван Яковлевич
настоящий кавалер. Залетал он иногда и под подол какой-нибудь
разомлевшей молодухи. При этом воспоминании Иван Яковлевич сладко
вздохнул и почесал затылок.
Сейчас все кусты можжевельника, все березки были выкорчеваны, все кочки
и болотца перепаханы. Наверх поднята тяжелая синяя глина, на которой
уже никогда ничего путного не вырастет. Прорыты прямые длинные канавы. А
в центре этой страшной пустыни который год ржавеет по ступицы утонувший
в глине трактор.
"Да-а-а! Мелиорация+", - вздохнул леший. Около трактора с озабоченным
видом топтался сельский механизатор в промасленной телогрейке. Ивану
Яковлевичу смертельно захотелось общения и он предстал перед
трактористом простодушным деревенским мужичком в лаптях и
вопросительно-участливым выражением лица. Тракторист задумчиво поднес
руку к носу и с таким треском высморкался, что Иван Яковлевич едва
успел отскочить.
"Нет, уж, подальше от такой цивилизации", - решил уязвленный леший и
углубился в лесную чащу. Вот и любимое лесное болото во мхах и
черничнике. Иногда Иван Яковлевич купался в нем, это даже шло ему на
пользу. После возни в трясине переставала болеть поясница. Он сделал
довольное лицо, но в этот раз не получил ожидаемого удовольствия. К тому
же в бороду набились пиявки. Тихо матерясь он выковыривал их корявыми
пальцами и грозился записать в какой-то особый черный список.
"А ну его к черту, это болото", - сплюнул он и слегка струхнул, упомянув
всуе высокое начальство. Но все было тихо. Видимо черту было не до него.
"Да-а, времена+", - продолжал удивляться леший. Зверя побили, леса
вырубили, лешего не уважают. Сорока как увидит его, кричит на весь лес:
- "Старая скрипучая коряга идет+", а хулиганка ворона нарочно уронила
ему на голову яйцо-болтуна. Ивану Яковлевичу было вдвойне обидно, потому
что это видели дети из пионерского лагеря. Сначала они потихоньку
выясняли, кто он такой, а потом самая маленькая, и, наверное, самая
ядовитая девочка зажала носик пальчиками и пропищала тонко: - "Фу, какой
вонючий!"
А ведь Иван Яковлевич был такой чистоплотный, он мылся в болоте липовым
мочалом с чистотелом и освежал бороду душицей. По утрам ежедневно
полоскал зубы, вернее рот. Зубов у него было всего два, впереди сверху,
как у зайца, только немного сбоку, отчего, когда он улыбался, выходила
какая-то шальная недобрая ухмылка.
"Чего от них можно ожидать?!" - успокаивал себя Иван Яковлевич, -
"они даже фольклора русского не знают".
*
+ Ели качали вершинами, соглашаясь с ним, и тихонько шумели. Над
головой сияло безоблачное голубое небо. В натянутых паутинках
ослепительно сверкали последние капли дождя. В траве и цветах гудели
пушистые шмели. Расстроенного Ивана Яковлевича разморило. Он забрался
под корягу, сплелся с ее корнями, и горько усмехнулся, вспомнив слова
сороки.
"Ни одной знакомой старухи не осталось", - сокрушался он. "Кому оно
нужно, это бессмертие!" Он завернул под щеку зеленую полинявшую бороду,
вздохнул несколько раз и заснул с выражением детской обиды на лице. Во
сне он сучил ножками и тихонько всхлипывал. Ивану Яковлевичу снился
трактор, который раздавил корягу и хотел засыпать его любимое болото.
Человека в тракторе не было.
Я проработал с Владимиром Ивановичем в общей сложности около 20 лет, многому у него научился и очень многим обязан ему. Благодаря Владимиру Ивановичу я навсегда освободился от "наследия прошлого" и получил возможность увидеть мир. Спасибо ему за все!