Эрик Воронцов
Страница воспоминаний о художнике Александре Зуеве
Сказки
Мария и Роман
Рассказывали в нашей деревне такой случай. Развелось
после войны в тверских лесах волков видимо невидимо. А леса там, сами
знаете, какие. Кто зимой ночью во двор выйдет, не раз утром вспомнит,
как в темноте волчьи глаза горят.
В такую ночь и вернулся Роман домой. Показалось Марии, вроде
машина проехала. Она как раз лучину колола и ладонь занозила. И так у
нее рука заныла, знаете, когда щепа вопьется, что и понимала, вот уж
радость, так радость, муж вернулся, и про лучину забыла, а ломота
осталась, как тревога какая.
Роман вошел, всю избу занял. Гимнастерка на нем офицерская, ремни
кожаные, лицо чисто выбрито. Обнял Марию, поцеловал в губы, крепко,
будто укусил - терпи, говорит, Мария, в Европе сейчас все так целуются.
Увидел ладонь пораненную, прижал к губам, а губы у него горячие, прямо
обжигают, и так ей хорошо стало, что задохнулась она, и забыла сразу
все, ничего не помнит.
Утром проснулась, мужа нет, рядом записка: Я, Мария, теперь
человек особенный. Не ищи меня и не спрашивай никого. Когда надо, сам
приду.
Ухмыльнулась Мария, две стопки браги выпила, потянулась сладко, и
запела потихоньку. Смотрит на себя в зеркало, мурлычет, и улыбки
сдержать не может. Расцвела, просто кровь с молоком. Ну, что ты, Мария,
за баба! - корит себя в шутку. Тебя мужик всю ночь трепал, дня не
прошло, а тебе уже снова невмоготу.
А ладонь все болит. Глядит Мария, там пятнышко темненькое образовалось.
Днем говорили, будто из особого отдела люди приезжали,
дезертиров ищут. Молчит Мария, губы поджала, глаза в сторону отводит -
ее дело сторона. Романа вспомнила, так коленки и задрожали. Ох, слаба
баба!
Как Роман на другую ночь пришел, не слышала Мария. Только видит,
склонился он над ней, не спит ли? Ни о чем его не спросила, покормить не
покормила, обхватила и к себе. Зашлось в ней все, до обморока, опять
ничего не помнит.
Утром снова никого. Вышла во двор, там одни следы волчьи.
Глядится Мария в зеркало, под глазами тени глубокие, грудь в синяках, а
соски и вовсе черные. А в голове одно - поскорее бы Роман снова
пришел.
В третью ночь совсем поздно явился Роман. Глаза красные, щеки
щетиной заросли. Прильнул к шейке ее белой и уснул. И Мария спит. И
сниться ей сон. Будто в избе у них на печке углем черти разные
нарисованы. Хочет она их стереть, а они на пол соскакивают и галдят все
разом. И тут мать ее, тихая такая старушка, поворачивается к ней, жилы
на шее набухли, глаза водянистые, смотрит на Марию с неземным каким-то
восторгом, кулачками трясет и кричит трухлявым ртом "Уря-а-а!!!"
Очнулась Мария, во дворе громко приказы отдают и собаки лают.
Вскочил Роман и как был в рубашке исподней, так и выбежал из дома.
Хочет Мария встать, да нет у нее сил. Лежит белая как простыня, а на шее
белой зубы отпечатались.
Бежит Роман через поле в лес. Хрипят собаки,
скалят пасти, пена с клыков летит, рвутся за ним, а в лес не идут.
Боятся. Решили его утром выследить, да за ночь все следы снегом
сравняло. Так и сгинул.
Весной в волчьей яме тело нашли. Все тогда в нем Романа
признали. Бородища с ладонь, когти на руках черные. А когда Мария
смотреть пришла, говорят, он подмигнул ей одним глазом.
И, еще говорили, что кол в той яме, был
осиновый.
Легкий писатель
После многих лет литературных занятий писатель Степан Петрович К.
почувствовал нервную усталость.
"Ничего страшного", - успокоил его знакомый
психиатр. "Вам надо отдохнуть, проветриться. Рекомендую один пансион,
практически дом отдыха. Небольшой реабилитационный курс и Вы снова в
порядке. Там всего один врач, кстати, мой хороший приятель. В конце
концов, это просто любопытно, особенно для Вас".
Пансион утопал в зелени. Слегка располневший доктор принял его.
"Никаких процедур", - уверенно подтвердил он. "Гуляйте, смотрите,
общайтесь". Степан Петрович вышел в сад. В тихих тенистых аллеях на
скамейках, за столиками сидели, беседовали, прогуливались отдыхающие.
"Здравствуйте, кто Вы?" - подошла к нему молодая
стройная особа. Степан Петрович представился.
-"Степа", - задумчиво произнесла незнакомка. "Вы
новенький? Не удивляйтесь", - она взяла Степана Петровича под руку и
повела его по аллее. "Остальные здесь уже давно. Мы все знаем друг о
друге. Нам, как и всем, бывает скучно, поэтому мы немного забавляем
себя, придумываем разные прозвища. Вот этот, например, Зонтик", - она
показала на высокого худого старика с пигментными пятнами на лице.
"Вы, наверное, прячетесь под него, когда идет
дождь?" - попробовал пошутить Степан Петрович.
"Что Вы! Разве Вы не видите? Он же совсем старый
и давно не раскрывается. А от дождя мы прячемся вон в той беседке".
Степану Петровичу стало неловко.
"Бюст Наполеона", - представила она плотного
блондина с орлиным профилем. "У него и табличка есть "Руками не
трогать", он ее в кармане прячет", заговорщицки шепнула она. "Как бы я
хотела иметь такую табличку". Она грустно вздохнула она. "Зачем она
Вам?" - удивился Степан Петрович. "Тогда бы меня никто не трогал
руками", - мечтательно пропела она.
"Как?! Разве кто-либо смеет касаться Вас?"
" Смеет? Да меня каждый может погладить,
пощупать, похлопать по заду. Я же собака. Меня каждый день уводят в
кусты, тискают, смотрят уши, зубы, делают со мной все, что угодно. Как
мне все это надоело".
Степану Петровичу стало не по себе, однако он
невольно поймал себя на мысли, что он и сам бы не прочь, конечно, при
иных обстоятельствах+
"А как мы будем Вас величать?" - высоким фальцетом спросил Бюст.
Он оглянулся и увидел приближающегося доктора. "Знаете, кто наш доктор
на самом деле?" Все разом на него зашикали. "Молчу, молчу", - приложил
палец к губам Бюст Наполеона.
"Этой темной ночью я умру", - печально сказала собака. "Можете погладить
меня на прощание". "Какая прекрасная мысль!" - воскликнул доктор и
как-то недобро подмигнул Степану Петровичу. Тот улыбнулся, сделав вид,
что понимает.
"Что это? Больное воображение, кокетство, или
просто желание выделиться?" - недоумевал Степан Петрович. Какая же это
бездна, человеческое сознание.
*
Несмотря на сильные впечатления первого дня, Степан Петрович спал
удивительно крепко. Он проснулся бодрым, радостным как когда-то в
шестнадцать лет. От вчерашних тревог не осталось и следа. Ему снова
хотелось писать. Майская зелень нежилась в лучах утреннего
солнца. На скамейке в конце аллеи высоко подняв голову, очень прямо
сидела прекрасная вчерашняя незнакомка. Она изменила прическу - подняла
волосы к верху и была необыкновенно хороша. Увидев ее, Степан Петрович
по настоящему обрадовался.
"Нас постигло страшное горе!" - с лопатой в руках
заспешил навстречу Бюст Наполеона. "Умерла наша любимая собака. Ее нашли
в глубокой пещере. Я только что закопал ее".
"Вы что, совсем того, что ли?" - закричал зло Степан Петрович. "А
это кто, по-вашему, сидит?"
"Тссс!", - испуганно зашикал Бюст. "Это же Елизавета Английская. Она нас
всех перевешать может. Зонтик уже висит".
"Остроумно", - признал Степан Петрович.
По дорожке, усыпанной мелким гравием, как и вчера, бодро шагал
доктор. Елизавета Английская была прекрасна, Степану Петровичу нравилась
вся эта чехарда. Он торжественно приблизился к ней и церемонно
раскланялся.
"Кто это?" - капризно спросила королева. "Я Запах
Овчарни!" - игриво произнес Степан Петрович, довольный своей выдумкой.
"Ах, мне дурно! Не выношу плебейских запахов. Доктор, спасите!" -
воскликнула королева. Доктор странно улыбнулся, прищурил глаза и
сильно подул на Степана Петровича и,+ Степана Петровича не стало.
"Спасибо, доктор", - поблагодарила королева.
"Ах, какой я негодяй, какой негодяй! - ломал руки Бюст Наполеона.
"Почему я не сказал ему вчера, что наш доктор Японский вентилятор!"
Морозной ночью в Чикаго
К очередному юбилею
Великого Октября в театре Юного зрителя давали новую пьесу:
Чикаго. Последняя ночь уходящего года. Возможно
последнего года Ицхака Ревеля. На освещенной голубым холодным светом
сцене старый еврей тихо плачет на грязном сугробе. Драма его жизни
заканчивалась. И все это за несколько лет.
- Нет, евреи, сокрушенно качает он головой, нельзя уезжать из России в
Америку, если тебе 60, даже если ты зубной техник. За эти пять лет он
потерял столько зубов, сколько за всю свою предыдущую жизнь.
Невидимый самолет выводил в небе радужными
буквами "Happy New Jear", а Ицхак Ревель в новогоднюю ночь копается в
отбросах закусочной Мак-Дональда. Видела бы его сейчас его бедная
мамочка, она бы не выдержала этого, если бы не умерла еще в Одессе!
Мутная слеза катилась по седой щетине. Боже!
Разве это Ицхак Ревель? Это чей такой нос с синими прожилками и каплей
на кончике? Чей это черный пластиковый мешок для мусора со всем его
имуществом? Кому сейчас принадлежит твоя трэхкомнатная квартира в
Одессе? Только потолки там были 4 мэтра. А где куриные битки с жареными
баклажанами, которые так вкусно готовила мама? Это вам не объедки
Мак-Дональда!
Он с презрением посмотрел на яркую рекламу
закусочной. Даже плечи у Ицхака распрямились. Да ты настоящий патриот,
Ицхак! Вот бы тебе сейчас назад, ты бы им всем рассказал.+ Когда-то
тебя знала вся Одесса. А кто тебя знает сейчас? Ты уже давно не всеми
уважаемый доктор Ревель с собственной печатью, ты темная личность,
Ицхак, в тебя можно плевать, как в помойное ведро.
Плечи его опустились, гусиная кожа на шее
задвигалась, в горле раздалось тихое бульканье. Потом он напрягся,
сделал решительное лицо и подошел к другому контейнеру. Что делать, надо
жить дальше.
- Иногда везет и евреям, - еще не веря в удачу,
пробормотал он, извлекая из мусорного бачка двойную юбилейную сосиску
Мак-Дональда. Абсолютно целую. Такими сосисками угощали недавно гостей
на очередном юбилее фирмы. И делали их только из чистого мяса!
Это то, что надо, Ицхак. Ничего, что она
мороженная, твердая как камень. Он сейчас положит ее в карман, а съест
потом, когда она станет теплой и мягкой. У него же нет новых фарфоровых
зубов.
Но беда подстерегает еврея, когда он меньше всего
о ней думает. Он только успел в последний момент повернуться к ней
лицом, и она боднула его головой в живот. Ицхак рухнул как сноп на кучу
целлофановых мусорных пакетов,, а дама, он сразу понял, что это дама,
была готова на все, она повалилась на него и стала его тискать,
обшаривая его карманы.
-Милый, - горячо шепнула она ему в лицо, а руки
ее так и ходили по телу Ицхака. - Так, бормотала она, это ноги, боже!
какие тонкие! А это что? Такое толстое и твердое? Ого! - сказала она
удивленно, и Йцхак почувствовал нечто вроде невольной гордости. Она
судорожно полезла в его штаны (если бы вы знали, что это были за
штаны), и они оба поняли, чего ей надо.
- Все что угодно, только не это! - вертелся и кашлял Ицхак и сплетал
ноги винтом, как девушка перед насильником, но силы, увы, были не равны.
Грабительница дернула сильнее и сосиска сама выпала на снег. Недолго
длилось его еврейское счастье.
За кулисами тихо звучала печальная еврейская
мелодия. Заканчивалась последняя сцена спектакля. Несчастный Ицхак
беззвучно тряс плечами.
А настоящий герой пьесы исполнитель главной роли,
кстати, тоже старый еврей, напротив, чувствовал себя счастливчиком, и
едва это скрывал. Он, наконец, (спасибо тете Доре!), получил разрешение
властей выехать на постоянное место жительства в Америку!
Еще одна сказка + фото: русская де-ревня (я ведь полгода живу в дере-вне, хотя выезжаю и в Тверь, и в Москву, и даже за границу)
Лихо
Изба дяди Захара на задах стоит, аккурат супротив
Василёва огорода. И землица у них через межу.
Был Захар мужик, как все, но еще и другое дело знал - летом в лесу, в
поле травки разные собирал, лекарил. Все его знали. От куриной слепоты
лечил, костоед выводил, детей от сухотки поправлял, помогал даже от
падучей. И все бы ничего, да оженился его сосед Василий.
Не совсем и оженился, а так, завелась у него баба. Сама круглая, лицом
красноватая, волосы дыбком, лоб узкий морщенный, рот трещиной, глазки
маленькие, а носа и совсем не видать. Не баба, а страх божий! Такая
посмотрит, дух в грудях запирает.
Как она появилась, у Захара с Василём все не в лад пошло. Прицепился
как-то Василий к Захару ни с того, ни с сего, только до драки не дошло.
Потом, когда под озимь пахать стали, так он в свой прок межу на сажень
передвинул. А баба его, видать, решила совсем Захара со свету сжить.
Только он травки толочь соберется, встанет супротив захаровой избенки
окошка и холодит взглядом. Да каждый раз ближе встает.
Как-то раз принялся Захар в плошке травки тереть, зелье готовить, глядь
в окошко, а она, баба эта проклятая, тут стоит, лицо кривое, смотреть
страшно. У Захара аж ниже пупа схватило. Глянет Захар остановиться
баба, отведет глаза, ближе подбирается. А смотреть на нее мочи нет.
Совсем сробел дядя Захар.
- Господи, с нами крестная сила, - шепчет, да возьми и поставь плошку с
зельем на огонь. Покривилась баба, да все ближе к Захару, и глазами так
и жжет. Чует Захар, руки у него немеют, в ногах тяжесть чугунная. В
плошке пелена белая горбом поднялась, а под пеленой все так и ходит,
чисто народ на ярмарке. Хочет он в бабу плошку кинуть, да руки, что
колеса немазаные, не идут. А она уже рядом, прямо навесилась в Захарово
окно, громадная, черная, а за ней Василий, подпрыгивает, кричит что-то,
да не слышит Захар, только видит, как кадык у Василия вверх-вниз ходит.
Изловчился Захар, ухватил коряво плошку. Замах хоть и кривой вышел, да
прямо в бабу угодил. Тут сразу и слышать стал. Дрогнула баба, захрапела,
стала оседать помаленьку. Чулочки в стопочках сломились, а в них ножек
то нету, видит Захар, гнется она, клонится на бочек, да и повалилась в
грядку. Василий рядом снует, а она уже по грудь пустая. Чулочки, да
одежонка линялая плашмя лежат, и вроде подтекать стала, а глазами все
печет.
Тут свинья рябая подбежала. Гонит ее Василий, - спасите, люди добрые,
сейчас свинья жену есть начнет! А Захар, голос у него тверже стал,
осади, говорит, Василий, не съест ее свинья, ее таракан съест! А баба уж
совсем как лоскут маленький сделалась, словно слизь речная зеленая, а
подле нее таракан усами водит, страшный, таких здесь сроду не видали.
Задрожал Захар, из последних сил в избу воротился, осенил крестом окна
да двери, подпол да шесток, а у самого нутро трясом трясет. С того часу
и занедужил. Всю зиму маялся. Уж оно его, лихо это, до самой весны
ломало. Только что отварами отпивался, да на печи отлеживался.
Как солнышко пригревать стало, поднялся Захар, как холстина серый, а
выйти боится: как там Василий, да что люди скажут. А они все как
сговорились, будто ее, бабы этой, и не было вовсе.
Возвращение
Он был черен,
высок, неплохо сложен, но худ и костляв, и задавленный жизнью,
обстоятельствами и постоянным недоеданием, производил жалкое
впечатление.
Из дома он вышел с твердым намерением свести счеты с этой жизнью, но
что-то задержало его около подъезда у стенда со свежей газетой. Держа
руки в карманах тонкого пальто, он зябко поеживался.
Двое крепышей в больших кепках обменялись красноречивыми взглядами,
кивнули утвердительно, легко подхватили его под руки и погрузили в
стоящий рядом автомобиль. Зажатый с двух сторон на заднем сидении, он
молчал.
Остановились на заброшенном летном поле. Из люка маленького потертого
самолета выкинули трап и его подняли на борт. Приземлились где-то в
горах. Разбитый грузовичок с жесткими железными сиденьями упрямо лез
вверх по краю бездонного обрыва. Когда он совсем закоченел, наступила
тишина. Только было слышно, как в глубине невидимого колодца со звоном
разбивались тяжелые капли воды. Его повели вдоль каменных глухих
строений, в одно из которых и затолкнули.
Тусклый свет масляных ламп, ковры на каменных плитах пола, шашки на
стене. Два крепких лобастых мальчика лет пяти, похожие на маленьких
Неронов, резво подбежали к нему, обхватили бедра и прижались к нему
губами. Приходили седобородые старцы с посохами, молча смотрели на него
и уходили, качая головами. Приходили женщины в черном и тоже смотрели
на него, одни с сожалением, другие со скрытой симпатией. Некоторые
украдкой плакали. Когда все ушли, молодая женщина молча обняла его с
такой нежностью, что ему сразу стало тепло и спокойно.
Через год, опустив голову, он вышел через низкий проем двери. Сахарные
вершины сверкали в лучах утреннего солнца. Ночью выпал первый снег. Это
облегчало его задачу. На легком морозе щеки у него раскраснелись,
меховая куртка приятно грела, усы делали его мужчиной. Он вскинул
карабин на плечо и пружинисто пошел в горы. Волки стали резать слишком
много овец, надо было с ними разобраться.
Американское кино
В стального цвета костюме Чинкветти был неотразим. Лобастая,
как у римского сенатора голова с курчавыми волосами, короткий прямой
нос, плотная загорелая кожа на квадратном подбородке. Классическое лицо
рекламного красавца. Под тонкой дорогой тканью угадывались упругие
мышцы. Он промышлял многим, и, благодаря фактуре, иногда попадал в
кино. Он был силен, разумно труслив, и равно полагался на свои кулаки и
обаяние.
Сейчас он был доволен. В эти тяжелые времена его пригласили
сниматься в безобидном эпизоде фильма под условным названием "Малыш".
Контракт был удивительно выгодным. Предложение поступило от одной из
крупных американских кинофабрик. Чинкветти предстояло работать в паре
со щуплым неудачником, который, по воле сценариста, сам не замечая того,
выходит победителем из всех проигрышных ситуаций.
"Малыш" стоял в сторонке и высоко подкидывал спиной нескладно
упакованный огромный заплечный мешок. Нельзя было без улыбки смотреть на
нелепое костлявое лицо, торчащий большим треугольником нос, редкие
лошадиные зубы. По сценарию, проходя мимо Чинкветти с тяжелым заплечным
мешком, он должен грубо толкнуть его. Взбешенный красавец хочет догнать
и проучить обидчика, но тот, пытаясь поудобнее устроить мешок на спине,
высоко подбрасывает его и ударяет Чинкветти по зубам. Такой
бесхитростный американский юмор.
Ну, что, малыш, надеюсь, ты не слишком больно будешь меня бить? -
лениво процедил Чинкветти и покровительственно похлопал того по плечу.
Договоримся - мрачно пробасил малыш и улыбнулся тонкими губами. Однако
во время первого дубля малыш со всего маху хрястнул его мешком по
челюсти.
Ты что себе позволяешь, подонок! - взревел Чинкветти. Ты, мне чуть
все зубы не выбил!
Стоп! - крикнул помощник режиссера, - Чинкветти, вы испортили
кадр. Здесь нет такой реплики. Придется вычесть из Вашего гонорара.
Пардон, не рассчитал,- нехотя буркнул маленький человечек.
Смотри, - успокаиваясь, пригрозил Чинкветти, не рассчитаешь еще
раз, и тебя вынесут на носилках.
Все-таки, понатуральнее, ребята, - попросил режиссер. -Чинкветти, не
выходите из образа.
Чинкветти еще несколько раз сильно получил по зубам, но сделал все, о
чем просил режиссер. Теперь режиссеру понравилось, но Чинкветти не
разделял его радости. Остаток съемочного дня он провел как во сне, рисуя
картины расправы над этой тщедушной тварью. Выйдя из павильона, он
видел, как малыш свернул за угол, и почти бегом кинулся его догонять.
Время было удачное, темнело. Стоянка на боковой улице была рядом, и он
боялся упустить его. Он уже предвкушал, как, проходя мимо, он коротко и
резко ударит его прямыми пальцами в печень, а когда тот согнется,
бережно возьмет его затылок двумя руками и треснет головой по своему
колену, как кочан перезрелой капусты. И больше ничего, ни слова. Даже не
оглянется. Сядет в машину и уедет.
Навстречу шли двое. Чинкветти успел заметить, что у одного, высокого и
худого, неживое мучнисто-белое лицо и хрящеватые уши. Именно он ухватил
Чинкветти двумя пальцами за нос и резко дернул вниз. Чинкветти упал на
колени и получил от второго удар носком ботинка туда, где голова
срастается с шеей. Он задохнулся, и было слышно, как пуговицы его
жилета, как горох, посыпались на тротуар. И еще было слышно, как кто-то
громко и уважительно произнес слово: - М-а-афия!!!
Стоп, снято! - пропел режиссер. - Всем большое спасибо!
Мистер Чинкветти пружинисто поднялся, стряхнул невидимые соринки, и
широко улыбнулся всем ровными как зерна кукурузы имплантированными
зубами.