-
записал рудольф котликов, мысли и чувства не мои, да и тело я, признаюсь, одолжил.
-
ЭСХАТОЛОГИЧЕСКИЕ ЭТЮДЫ
рисунок Владимира Солянова
Академия
Я шагаю по горизонтам моей смерти
Проснись же, приятель,
смотри, как проворно
пожитки из хижины жизни
носильщик судьбы потащил!
Хафиз
Низко сгибаясь, я бежал по шпалам, проползал под темными вагонами, стараясь не попадать в желтые глаза света. Тяжелый топот погони стоял в моих ушах. Одной рукой придерживая прерывистое дыхание, другой я прижимал к вздымающейся груди мешочек с личными вещами: томиком Монтеня, оловянной кружкой и пустой мыльницей. Я вскочил на проходящий товарняк и упал на пол. Мелькали деревянные перроны пригородных станций, огоньки дач, пятна фонарей, обрывки женского смеха и звуки патефонных пластинок. На одном из полустанков паровоз запыхтел, зашипел и остановился. И снова топот погони, и снова я, крадучись, перебегал темные кусочки пространства и прятался в свалках. Когда резкие крики преследователей, вернее, преследовательниц, судя по их голосам, зазвучали совсем рядом, я бросился в кучу помоев и зарылся в ней. Но чутье этих ищеек не обмануть… я прятал глаза от слепящего луча фонаря и то и дело попадал лицом или руками в их жесткие мундиры. Меня грубо поволокли куда-то.
Скоро, однако, скрипнула дверь, и они втолкнули меня в тусклое помещение. Я оглянулся: ни окон, ни мебели. Они быстро раздели меня догола, отобрали мой мешочек с личными вещами и полностью обыскали меня. Тощими руками я пытался закрыть стыдные места, но это только усиливало их подозрения. Я исподлобья глядел на этих грубых милиционерш.
– Мужчин бы хоть позвали обыскивать!... – выкрикнул я, – да и не женское это дело!
– Нет мужчин, на войне они, – пояснила мне старшая, грузная, розовощекая, видимо, офицерша. И не знаю, почему они решили, что я окажу сопротивление, повалили меня и били ремнями по голому и беззащитному телу. Для верности они еще немного потоптали меня сапогами и ушли, прихватив с собой мое сознание. Не знаю, сколько я находился в обмороке, но, когда пришел в себя, увидел, что не на холодном полу все же лежу, видно, сжалились, постелили из старого белья постельку и укрыли исподним.
Загремел замок, и мощный свет обрушился на меня, и обрушились на меня злые лица милиционерш. Окружили меня, коленями в лицо упираясь:
– Поднимайся, судить тебя будем!
С трудом держась за их крепкие ноги, я поднялся и вышел на свет.
Раскинулась на косогоре деревенька, и дощатые ее заборы крестили низкое рваное небо. А бревенчатые подслеповатые домики вырастали прямо из лепестков ромашек. Мирно мычали коровы, и казалось, что в застойном этом воздухе не может витать зло и насилие. Невинными глазами осужденного я смотрел на молчаливую толпу женщин, усталых тяжелым крестьянским трудом. Из-под серых домотканных платков выглядывали безразличные лица, и глаза их были вроде не здесь. Старшая милиционерша подошла близко, дыша мне в лицо свежей памятью о черном хлебе с молоком, и полные губы ее змеились перед моими глазами. Она быстро говорила, обдавая меня сверкающими брызгами теплой слюны:
– Все бегаешь, будто бегун… а с фронта зачем побег?
– Не бежал, – тихо сказал я, – выгнали... отовсюду выгоняли, как помню: из яслей, из садика, школы, из ремесленного… Тугой на мысль я и стрелять не могу... Пощадите меня, тетеньки!
Усмехнулись женщины криво, и я выпил горькую чашу унижения: оплевали мне лицо все, кто не поленился, так что не видел я. А потом сквозь тонкую пленку полупрозрачной, трудовой женской слюны я разглядел, как главная револьвер с бедра своего крутого вытянула. Видел еще, как зубы ее в усмешке блеснули, будто солнышко за косогор скатилось, и видел, как две пульки свинцовые она подарила мне:
– Возьми, мужичок, ума-разума наберись!
Я взял их, да и блеск зубов ее тоже, и улегся в сырой траве отдохнуть перед дорогой. Да не отдохнул. Какие-то подземные толчки бросали меня вперед и назад, но, наконец, я увидел в сумеречном свете извилистой дороги колонну демонстрантов. Спотыкаясь, я поравнялся с ними, выбрал красивого и поспешил с ними, держась за его ногу. Лисий его звали. Он был голый и очень красивый.
– Куда мы идем, Лисий? – спрашивал я его.
– Темно, – говорил он, глядя вперед. Дорога была сильно изъедена ржавчиной луж и скользкая слизью грязи. Горячие испарения медленно поднимались вверх. У края придорожной канавы лежала старуха, прикрыв жалкими лохмотьями тела свой скарб – дырявый мешок. Похоже, спала она. Лисий подошел осторожно и попробовал вытащить ее пожитки, но она неожиданно вскочила.
– Нет! – закричала она звонко.
– Куда тебе, – пробовал уговорить ее Лисий, – тяжел он, не дойдешь.
Старуха связала мешок жилами рук и снова затихла.
– Ну ее, – махнул рукой Лисий. Где-то впереди запели, песню подхватили остальные, и вот уже нехитрая мелодия спаяла нас монолитно.
– Свет! Свет! – закричали в передних рядах. Лисий схватил мою руку:
– Слышишь, Митрофан, Береника ее звали, запомни.
И горячий его шепот начертал в моей памяти образ женщины, друга, невесты, сестры. Белый цвет травы в потоке дня обжег нас своей искрометной радостью. Мы прыгали в траву и обнимались на лету, а трава принимала нас легким ковром. Радость делала нас братьями и сестрами, и я видел, как Лисий обменивался со старухой губами.
– Доползла тоже, – думал я без злости. Травянистый белый лужок вывел нас на быструю речку или то было море, только блики играли на воде в звезды. Корабли, путаясь и сплетаясь тонкими мачтами, раскачивались у берега, а на песке лежали женщины, высокие бедра к небесам вздымая. Золотые языки солнца лизали их темную, глубокую обнаженность. Цепляясь за сваленные бревна, мы переправились на тот берег, и только вышли, отряхиваясь от воды, как Лисий уронил глаза в загорающих женщин и неожиданно забил руками, захлебнулся воздухом и упал. Жалко мне его стало, он был красив, как Дионис. Подошел я к женщинам. Они окружили меня, касаясь сосками грудей, и жар их дыхания обжигал меня. Я растерялся, заглянул в мысли и перевел их:
– Там Лисий, он лежит.
– Лежит, – повторили женщины, теснее сплачиваясь вокруг меня. Донельзя напуганный, я посоветовался с памятью, не видел ли я их когда-то на крутом косогоре жизни. Беспокойство уже душило меня.
– Я мореход, – быстро заговорил я, – кормчий из Митилены...
Но захлебнулся словами, зажатый их животами, я уже сближался сам с собой, теснее, единым, плоским, и не сразу понял, что я переходил…
Долог ли был переход? Не знаю, но, свежий и бодрый, я бежал по раскаленной дороге, и топот погони был где-то далеко, за завесой пыли. Постепенно погоня приближалась. Нестройные отрывистые крики спугивали птиц в застывшем небе, и они падали на землю, словно падающие птицы. Силы покидали меня, они предательски прятались в моих следах, и когда я увидел полуразвалившуюся усыпальницу, я юркнул в темное отверстие. Оригинальные фрески на стене сначала привлекли мое любопытство, но нарастающий грохот погони вогнал меня в урну. Высокие темные урны по бокам каменного ложа, я даже успел заметить мумию. В урне было мягко и удобно, и я был как бы всосан этой мякотью. Но уголок, совсем маленький уголок глаза, я оставил над краем урны и видел, как в усыпальницу вбежал белоглазый нубиец, один из преследователей. Пот стекал с него извилистыми ручейками, и сам он был подобен землетрясению. Он внимательно огляделся вокруг и подошел к мумии.
– Нефертити! – закричал он, пораженный. Я же затрясся от восторга: кто бы поверил, где я был. Между тем нубиец бросился к крайней урне (хорошо, не к моей) и начал жадно пожирать содержимое. Раздался крик, должно быть, сама Нефертити закричала от боли – внуренности ее были бережно собраны в урны. Как камень, пущенный из пращи, нубиец бросился к выходу и исчез. Должно быть, вечерело, тонкие полоски света таяли на орнаменте стены. Я ждал ночи; шум погони, наконец, затих, и я попытался выбраться из урны. Но не смог. Делал жалкие попытки, но, втянутый в гущу урны, оказался бессилен.
– В погоне ли я, или погоня во мне? Всегда погоня, всегда охота, в жизни нашей погонной, или охотной, мы всегда жертвы, даже когда думаем, что мы охотники.
Эти мысли я повторял вслух и мысленно писал их в наступившей темноте. Не знаю, сколько прошло времени и сколько стадий пробега, не считал я, только Нефертити губами зашевелила. Не слышал я и опять не считал страницы времени. Свет слился с ночью в стремительном движении, и услышал я голос царицы:
– Все-то ты бегаешь, будто бегун...
И в глазах моих поплыли косогоры и потоптанные погонями ромашки…
Пока я пытался выпрямить их лепестки, две длинные тени тяжело опустились на меня. Опрокинул голову и двух рыцарей узрел. Были они на одно лицо, и лицо это было мне знакомо. Высокие и красивые, они грубо схватили меня, связали веревкой и потащили за собой. Привычное чувство пути. Гостеприимно раскинулся ковер дороги, но не хотел я пользоваться этим веревочным гостеприимством. Вдали, на косогоре показался монастырь, острыми крышами царапая небо. Старик в черном капюшоне с пергаментным желтым лицом зазвенел ключами. В конце длинного перехода он передал меня с рук на руки настоятельнице.
– Возьми, Гросвита, – прозвучал его скрипучий надтреснутый голос, – и пусть Азраил его своими крылами накроет.
Гросвита, монахиня с певучим овалом лица и четкой линией губ, я украдкой смотрел в провалы ее глаз, такой волнующей показалась она мне. Но звон засовов, как уходящий звон колокола. В маленькой келье холодного камня я бросился на жесткое ложе и закрыл глаза. Святые со стен слезно смотрели на меня. Не хотел я мыслей, а они стучались и толпились в безмолвии стен, и даже проникли в переднюю моего сознания. Собрал волю и отверг время.
Тихий шорох вырвал меня из безвременья. Я подкрался к двери. В узкой щели-глазнице сверкал глаз. Я покрыл его пересохшими губами и с силой втянул в себя. Протяжный стон раздался за дверью. Недолго ждал я. Заскрипели засовы, и те же рыцари с одним знакомым лицом.
– Поднимайся, судить тебя будем!
Так и не помню я, был суд или не был, знаю, было время, а оно и есть суд. Была погоня, и меня поймали.
Вели меня по дремотным улицам востока. Сквозь ажур тонких решеток виднелись букеты бархатных глаз. На площади меня ждал палач в алых шальварах с волосатой грудью. Всего несколько любопытных лениво стояли у помоста, видимо, привыкшие к частым спектаклям. Пока я смотрел на завитки черных волос на груди моего палача, он быстро и умело разобрал меня и взял мою душу.
Душа моя, однако, как воздушный невесомый змей, стремительно взвилась, и я воочию увидел гурий, о которых наслышен был сызмальства. Несказанно обрадовался я румяным их лицам и откровенным формам, но только пальцем дотрагивался, как они распадались на части. Пробовал было собрать, да не получилось. Слонялся я без дела, да безделье тоже распадалось. Тогда я уговорил дев этих райских погоню за мной устроить, привычную, родную погоню.
Не распалась погоня, поймали меня и втолкнули куда-то в темное. Дверь в обратно не смог найти, и мне показалось, что я сам начинаю распадаться на части, теряться. Только совсем малая часть осталась от меня, когда я ворвался в свет, и грубый голос сказал:
– Поднимайся, судить тебя будем!
Я вышел на свет.
РАСКИНУЛАСЬ НА КОСОГОРЕ ДЕРЕВЕНЬКА, И ДОЩАТЫЕ ЕЕ ЗАБОРЫ КРЕСТИЛИ НИЗКОЕ РВАНОЕ НЕБО.
на страницу биографии -