записал рудольф котликов, мысли и чувства не мои, да и тело я, признаюсь, одолжил.

ЭСХАТОЛОГИЧЕСКИЕ ЭТЮДЫ

рисунок Владимира Солянова

Жертвоприношение

Рассказики о палачах

Академия

     из чулочного

     из операционно-столового

     из каблучного

     из болевого

     из плачевого

     из бельевого

Эсхатологические этюды

Притчи

Афоризмы

     Жесткая скамья, отполированная до блеска обвиняемыми, гордо блестела, стараясь походить скорее на зеркало. Я сел и устало смахнул робкую улыбку товарищам по несчастью или недоразумению. Я был одет в костюмчик, в который ладно и доверчиво влилось мое тело, галстук, выглядывающий из аккуратного узелочка, полуботинки... словом, вид вполне интеллигентный. Товарищи мои… да ладно, потом, сейчас что-то волнуюсь, переживаю. Разными голосами переговаривались двери, то и дело мелькали важные галифе с красными окантовками, будто все здесь генералы. В другое время, может быть, отметил бы про себя всю красоту и важность окружающего, но сейчас не до этого, ком в горле мешал. Сквозь толщу разговорного гула, зависшего в длиннющем коридоре, прорвался звонкий голос, нас вызывали. Какой-то служивый грубо втолкнул нас в кабинет, где свет из окон хулиганисто заляпал пол и стены яркими до боли бликами, не забыв мазнуть портреты вождей на голой стене. Мы нерешительно топтались у двери, готовые к ответу, с сознанием своей невиновности. Важный, наверное, генерал открыл большую папку, сдунув предварительно осевший слой пыли, и, аккуратно выводя буквы и часто обмакивая перо в чернильницу, вписал туда наши имена, назвав нас «кормильцами». А все было раньше:

     …Совсем изъеденный садистом-разумом, с чувством собственной неполноценности, с раннего детства культивируемой родителями, я тщетно искал пути самоприложения для пользы общества. Уже седина пробивалась, уже жирок несмело выходил из подполья тела, но однажды ночь, улыбнувшись из-за веера снов, открыла мне калитку, путь указуя. Я ликовал. С трудом утра дождался, с соседями на кухне поделился, будто моей мыслью, отдать себя на служению людям. Соседи... кто усмехнулся, плечами скрипнув, кто промолчал, а одна подошла и сразу лизнула меня в щеку:

     – Ежели приготовить по рецепту, может, оно и вкусно.

     На улице я гордо нес свое мясо на тонких изящных костях. Я догадывался, идея не нова, нет нового. Я шел, как бы неся невидимое знамя добра и отдачи себя, пусть даже жертвой. Заглядывая в лица школьников, рабочих и даже интеллигенции, я отчетливо читал голод, глубоко затаившийся в их глазах. Я отдавал себе отчет, что нужен всем, может, в другом, немножко измененном виде. Заглянул, как бы невзначай, в продмаг. Сразу в мясной отдел. Заведующий смутился сильно и отказал.

     – Да ну еще, вот еще… – видимо, мотивировал он гуманностью неубийства. Плечи мои упали под грузом печали, я медленно двинулся к выходу. На улице меня догнал рабочий из продмага, он случайно слышал наш разговор, хоронясь за ящиками:

     – И я тоже… запиши меня… я согласен!

     Он взял обеденный перерыв, и по его совету мы отправились в ресторан. Солидный мэтр с большим животом (моя зависть), не дослушав, отвел на кухню, где хитро подмигнул шеф-повару. Шеф отрыгнул лавину смеха прямо в кастрюлю, но разделать нас (деликатно опускаю слово «убивать») отказался. Протирая слезящиеся глаза и еще давясь остатками смеха, он нежно вытолкал нас из кухни. Там к нам присоединилась кривая, как бы выжатая судомойка.

     – У тебя-то и мяса, поди, не осталось, – заметил рабочий продмага, – гляди, одни кости гремят.

     Он приподнял ей подол и критически покачал головой.

     – Ишь, шустряк, – хлопнула его судомойка костью руки, – ты не думай, на ужин сгожусь.

     Я примирительно прервал дискуссию и предложил отправиться прямо на бойню. Примут нас там или нет, а сознание мое самоудовлетворенно выпрямилось, поняв, что дорога этим путем верная, куда бы ни привела. Мы обнялись и глотали ветерок на брудершафт, и закусывали светом звезд. А потом нас арестовали.

на главную