Из книги "СРЕДСТВА НЕПРОЧНОЙ СВЯЗИ"

Перевод с французского Александра Давыдова

"Главная задача Луи Повеля � не отвлекаться от самого себя. И вообще похвальное стремление, но особенно в наши дни, когда стало так много развлечений, что человеку почти невозможно на чем-либо сосредоточиться.. Но в случае Повеля речь идет не о простой собранности, нет, его аскеза � решительный отказ, причем осознанный, от всего того, что Паскаль называл рассеянием. Впрочем, в своей книге он, развивая знаменитую мысль Паскаля о том, что нет хуже, чем жить в чужом доме, переводит ее в почти эзотерический план: "Мне приходилось слышать о тайной комнате, королевской опочивальне, где, словно спящая царевна, до поры дремлет наша слава... " Насколько я способен понять его метафору, вышеупомянутая комната � предполагаемое обиталище нашей неизбежной смерти, как бы самая сердцевина души, сокровеннейшее в нас. Следовательно, наша задача � достигнуть этого сосредоточия, освоить его, обжиться там. Это тяжкий труд, ибо внешние соблазны постоянно борятся с мудростью "пребывания в себе самом ".

"Но тут же отметим, что Повель не призывает обратиться к высшим силам. Наоборот � здесь полная противоположность экстазу: возвращение в себя. Более того: "иное существование просто недостойно подобного человека, точнее сверхчеловека". Он добросовестно преодолевает собственную природу, "постоянно требующую рассеяния ", всегда остается собранным, сберегая свое истинное бытие. И в то же время Луи Повель, как подлинный поэт, стремится и "даровать существование миру ". Отступаясь от предметов и живых существ, он тем самым "призывает их к существованию ".

ЛЮК ЭСТАНГ (В газете "Круа")

ОДНА ИЗ ВСТРЕЧ

Откуда ты взялась, человеческая

душа, откуда ты взялась?

Св. Бернар

В детстве меня учили: "Сам ничего не решай, сперва спроси у мадам". Помню, как зимними вечерами, Сестры, эти ловцы кротких душ, поджидали нас на пороге муниципальной школы с фонарями на шесте. Мы собирались кучкой вокруг этого маяка, которому не страшна никакая буря, и Сестры разводили нас по домам. Тогда наш пригород был еще необжит � по немощеным улицам, в рытвинах, болотцах, текли мутные потоки. Мы шли молча, Сестры разглаживали свои потрепанные юбки, сморщенные словно бы от стыда, от страха, от утаенного стремления к свободе. А что под ними? Лед? Терние?

Вот мы подошли к решетке нашего садика. Я остаюсь один, а стайка в молчании бредет дальше. Немного подождав я кричу вслед: "До свидания, мадам!" Ведь в том-то и штука, что мне она не сестра.

Сейчас мне двадцать восемь, и я предпочитаю жить самостоятельно. Потому я презираю Сестер, как впрочем, и всех, кто плывет по воле воли. Мне-то никакие энциклики не указ.

Правда, утверждаю я это с некоторой осторожностью. В наше время вообще стоит быть осмотрительным, тем более, рассказывая историю вроде моей. Малейшая неточность и � пожнешь бурю.

Я повстречал одну из Сестер в поезде метро. Прошел уже месяц, но я до сих пор не осознал до конца, что означает для меня эта встреча. Свой шанс я использовал дурно, то есть сразу же о ней позабыл. Значит мог бы поживать, как ни в чем не бывало.

Вы вспугнули птиц. Они вспорхнули из-под ваших ног и опустились на землю позади вас, сложили крылышки и притихли.

Но как-то, неделю назад, лежу я в постели. Рядом спит жена, откинула руку на мою подушку. Беру ее кисть, чуть сжимаю пальцы. Я чувствую какую-то неясную тревогу и хочу разбудить жену. Она мне улыбается, не раскрыв глаз. Шепчу ей: "Послушай... Ты знаешь, на днях я встретил одну из Сестер?"

Жена охнула во сне, поцеловала меня и отвернулась к стенке медленным движением пловца.

В моей памяти зарождались какие-то тихие мелодии. И вдруг я услышал голос Сестры. Оказывается птицы не сели на землю � вот они, порхают прямо передо мной. Я все вспомнил. В гаме, поднятом воспоминаниями, пытаюсь докричаться до самого себя.

Как бы ты не жил, будешь падать, вставать, твои воспоминания всегда пребудут с тобой. А может случиться, что и нет, они рассеются, потеряют для тебя значение.

Еду в метро, затерянный в толпе пассажиров. Подкрашенная желтым ночь вагона смывает всю душевную муть � наши робкие надежды и мелкие разочарования. Какое счастье быть зажатым покачивающимися в такт движению грузными телами, чувствовать их тепло. В этой давке невольно зарождается дружелюбие тел, обреченных общей судьбе.

Сижу, уткнувшись в вечернюю газету. Притом не чувствую ни малейшей неловкости. Все мы тут желаем друг другу лишь добра, но у нас нет нужды в общении. И разлучаемся мы легко, без малейших сожалений. "Расстались по взаимному согласию," � вот что начертано в наших сердцах. Так сливаясь и растекаясь струятся подземные потоки. Мы плывем в толпе себе подобных.

В метро Сестры не редкость. В них мне видятся те самые, Сестры моего детства. Они плывут в толпе вместе со всеми. Барахтаются как могут, перебирают четки, шепотом себя подбадривают. Кажется они вот-вот, прямо на глазах, рухнут без сил, избавив нас от своего присмотра. И вновь потянутся вожделенные каникулы.

Сестра поднялась на Сегюре. Прислонившись к двери, она возвышалась над толпой. Мне был виден один затылок, укрытый черным покрывалом. Мельком взглянув на нее, я снова углубился в газету.

Я всегда в поиске. Мне приходилось ушибаться. Рассказывать банки я не стану, как бы меня не упрашивали, недосуг. Но ведь и правду я сказать не умею.

На миг я оторвался от газеты, и тут как раз она обернулась. Смотрю на нее. Не уверен, что я овладел целиком своей памятью, но вот как приблизительно это было.

Сперва я испытывал любопытство, чтобы не дать волю подступавшему ужасу.

Но потом меня все же охватила паника. .Затененное покрывалом, словно в глубине алькова таилась обрюзгшая мужская физиономия, мужика воинственного.

Словно какой-то авантюрист укрылся под монашеским одеянием. Попытался отвлечься, но тщетно. В душе будто разверзлась могильная яма, словно сдавленный крик, умноженный эхом, разнесся по подземелью. Но я не мог понять его смысла. Поистине ко мне обратился суровый лик воина. Точнее не скажешь, хотя и солдат с такими лицами встретишь нечасто. Видал я изможденных солдатиков с глазами сияющими от радости, что остались целы. Также и солдат с лицами, заляпанными пятнами ненависти, под которой таился зачаток человечности. А тут � Сестра, как Сестра: совершенно прямой нос, расширяющийся на кончике, узкий лоб, просторная пустыня щек, острый подбородок. И все же � воин, точней не скажешь.

Причем, я один заметил это сходство. Взгляды теснившихся вокруг людей напоминали пустые клетки, откуда уже выпорхнула канарейка. Я остался в одиночестве, лишился своих случайных друзей. Так мучительно было разглядывать ее грузную, покрытую платком голову, как высеченную из грубого камня. Мои глаза стали гранью, отделившей меня от всех. Я был, как последний человек на земле, заплутавший под сумеречными, холодными небесами. Нагому, потерянному, ему только и остается, что горестно уткнуться в ладони.

Потом понимаешь, что это не мужское лицо. Но также и не женское. И тут накатывает прилив желания, едва не любовного. Зарождается оно в груди, потом обжигает живот.

Тут я понял, что неспособен осуществиться. Я тороплюсь, пытаюсь догнать самого себя. Так ведь и вся жизнь может пролететь. Но воспоминания еще более давние, чем память о детстве всегда наготове. Они нас поджидают и цель жизни � ими овладеть.

Пока затихал внезапный порыв вожделения, мои взгляды, прозрачные, как ручейки, продолжали струиться по ее бесстрастному лицу. Поистине � лик воина, ни малейшей благости. По крайней мере, как мы ее понимаем. И тем более � праздности. Оно спокойно.

Один мой приятель рассказывал, как в его дом попала бомба. Взрывом сорвало крышу и наступила гробовая тишина. Медленно падали стены и сам он словно погружался в бездну, где царил светлый покой, чудное умиротворение. Нечто подобное испытывал и я, струясь по этому лицу.

Лучше было бы снова заняться газетой. И не только потому, что я уже становился смешным. Конечно, и это, но не только. Я чувствовал, что во мне разверзаются сумеречные пространства, словно время пошло вспять. И вот я уже младенец, спящий в люльке. Прошлое начало источать тоску, пропитавшую всю мою юность. Зародилась она, когда я зашел в комнату, где лежал мертвец.

Но я уже не мог отвести взгляд. Притом, сама Сестра на меня даже не взглянула. Они никогда на меня не глядели.

Сестра вообще не глядела. По сравнению с ее глазами, глаза других казались всего лишь какими-то светлыми пятнышками, гнездящимися под валиками бровей. Вот я уже приготовился встать и подойти к ней. Это необходимо. Но не решаюсь. Так и сижу с газетой в руках, крепко сжав ноги.

Ее взгляд не изливался наружу. Наоборот, словно бы небурливо стекал внутрь. Так прозрачные капли частого дождика, слившись в ручьи, возвращаются в море. Он скользил по ее одежде, вдоль тела. Но тело ли это, или всего лишь склон, чтобы стекать ее взгляду?

Да, в метро я повстречался именно с Сестрой. Она вовсе не слепа, нет, она видит нас, читает названия станций. Но взгляд ее бегло скользит по всему, что ее окружает, ничего не удерживается меж ресницами Сестры. Неточно! Лучше представьте себе нырка. Он и дитя воздуха, и обитатель моря. Он способен нырнуть и вынырнуть, не замочив перьев.

Итак, я осознал твою свободу. К чему ты стремишься? Сейчас ты вышла на битву. Ты сражаешься. Негоже тебе оставаться в рядовых, в твоем ранце маршальский жезл. Я-то это уже понял, почувствовал. Но сама ты еще не поняла, только вглядываешься в себя, чтобы осознать собственные желания. В заветных глубинах твои мечты исходят беззвучным криком. Ты одинока, Сестра, никто тебя не разбудит, не поможет тебе. Все решать самой. Ты осталась наедине со своим мужеством.

Рассматривая ее лицо, не мужское, тем более не женское, на котором выступили и отвердели неведомые мне желания, я вновь начинал гордиться собственным полом, и мое тело обновлялось, становилось нежным, как тельце младенца.

Способен ли меня понять хотя бы единый? Чтобы мой рассказ был услышан, надо благоговеть перед тем, о чем повествуешь. А разве хватит у меня благоговения?

Зато у меня достает мужества, необходимого, чтобы одновременно преклоняться перед собственным величием и взывать к материнским силам, полностью предаться их власти.

Гляжу на ее губы и готов разрыдаться. В груди моей зарождаются рыданья, в самых глубинах души. Их предвестник � душевный трепет. Я чувствую зарождение тайного света, трепещущего огонька. Значит истинное рыдание уже свершилось. Как суровы ее губы, неподвижны, не способны сложиться в улыбку. Не сразу постигнешь, что улыбка затаилась в самой их суровости. В ней она зарождается, творится ею. Нет, причина моих рыданий не тоска и не порыв радости. Скорее неожиданный избыток чувств. Впервые я ощутил восторг существования и торжественную роскошь смерти его венчающей. Конечно, я не разрыдался, но вдруг услышал доносящееся из самых глубин души двухголосое пение.

Я повстречался с ее лицом, споткнулся об эту голову воина, укрытую покрывалом. Я все понял. Мне дано знамение. Я знаю как поступить. И все же колебался. Ведь как страшно встать, протиснуться к Сестре, прикоснуться к ней, заговорить. Как на такое отважиться?

Я вспомнил подобный страх. В нем бурлила ненависть к ней. О как же я успел полюбить себя теперешнего! То был страх перемен.

Я решал как поступить, искал нужные слова. Но так ни на что и не решился. Да искать-то было нечего...

На Мотт-Пике Сестра обернулась, а потом вышла из вагона, увлекаемая толпой. И глупцу ясно, что не стоит ничего разглядывать, пока ты перешептываешься со своими воспоминаниями.

Отдых! Отдых! За окном промелькнули ее курчавые волосы, надежные плечи. Все, занавеска задернута. Ты идешь вместе со всеми, но мы с бездумной легкостью, а ты одолеваешь свой тяжкий путь.

МАРСОВО ПОЛЕ

                                                    Когда пуста моя рука,

                                                   держу лопату в ней.

                                                   И на спине быка

                                                   сижу, когда иду пешком.

                                                                          Фудеши (497-569)

Тесная, темноватая ванная комната. Грязно-кремовые стены. Но дня раздумий самое подходяще место. В остальных комнатах шумно, а сюда не доносится гомон улицы. Горит электричество, потому нет разницы между днем и ночью.

Я захожу туда утром, еще отягощенный собственной ночью, еще толком не проснувшийся. Спина вспотела, во рту горчит. Из чего я состою? Из этой вот горечи, пота, неразвеявшихся еще сновидений, из шевелящихся теней намеченных на сегодня дел. Из того, что ухватывает мой взгляд, струясь по теснящимся тут предметам: моя торчащая из воды голова вертится во все стороны. Кто же все-таки пришел в ванную? Раздутый шар из непрочного шелка, оболочка которого нет-нет и прорывается под напором мельчайших, проворных, податливых телец, которые ее пронизывают. В обоих смыслах "пронизывают".

Зажигаю свет и гляжусь в трельяж. Три лица и все мои. Полюбуйся! Ты весь в пыли, пропылилось твое нутро, пыль исходит из тебя наружу: вьется вокруг твоего лба, губ. Дверь закрыта и ты оказался в затишье, в неизменном свете. Необходимо выполнить свой долг и я рвусь в бой � жажду окончательно победить ночь, обжить свое лицо, утвердиться здесь, стать сбой. Я принимаю утро, но тогда следует вернуть себе человеческое достоинство � скинуть ночную пижаму, омыть тело, лицо.

Вам кажется, что вы уже избавились от пижамной куртки, но это заблуждение. Вот уже предчувствуя свободу, вольным жестом скинули один рукав. Но я раздумал, надел ее опять. Снимать страшно, ведь мне показалось, что от неосторожного движения, я просыплюсь, как песок из безвольной руки спящего. Он попытается его удержать, но будет уже поздно � песчинки утекли. Я раздеваюсь, я одеваюсь. Четыре раза снимаю куртку. Когда снимаю четвертый, я уже почти очнулся. Только успел поздравить себя с этим, как тут же вновь погрузился в дремоту, моя голова снова отделилась от тела и отправилась странствовать сама по себе. Тщетное усилие пробудиться, а потом вы плюхаетесь в собственное добро: плещетесь в раковине, цепляя собственные воспоминания, мысли, образы, как изнуренное тело подцепляет болезни.

На Марсовом поле детишек неудержимо манят облупленные свинки и гипсовые лошади, которые улыбаясь нарисованным ртом, болтаются на ржавых трезубцах. Одетая в черное женщина раздает короткие палочки, потом, вскарабкавшись на лестницу, развешивает на крючках множество колец. Их надо сорвать палочкой. Наконец мужчина налег на огромный рычаг и карусель тронулась. Тихо, без музыки. Детишки несутся по кругу степенные, чуть печальные, не понимая зачем им палочки.

И моя карусель остановилась не сразу. Лишь в тот миг, когда я, умывшись, коснулся щеки бритвой. Я тут же проснулся и был потрясен взрывом внезапно пробудившихся желаний.

Я обнаружил, что успел закурить и начинаю бриться. Прикоснувшись к щеке бритвой, я попытался обрести бытие, но обрело бытие только мое стремление его обрести. Жажда бытия отозвалась судорогой в моей душе, всколыхнулись отбрасываемые мной тени. Намыливаю щеку, снова берусь за бритву. И тут же чувствую, как подхваченный вихрем, уношусь куда-то вдаль. Я горд этим сознанием. Случилось худшее: я удовлетворился столь неполной ясностью мысли. Ты будешь хоть на что-то годен, только если не дашь себя обмануть собственному сознанию. Сделай все, чтобы овладеть им целиком! Именно сейчас, пока ты охвачен стыдом. Не желаю, чтобы тысяча призраков явились меня побрить, хочу побриться сам. Я вновь пытаюсь собраться с силами и все хилые, худосочные силенки бросить на борьбу с мощью внешнего, которая никогда не иссякает, давит равнодушно и методично. Еще мазок кисточкой, опять бритва. Кажется, раздражена кожа. Но принадлежит ли она мне? Тем временем я как-то незаметно успел наполовину побриться. Я принялся насвистывать.

Конечно, во всем виновата сигарета, лучшее средство отвлечься. Неужели я не сумею без нее обойтись? Можно, конечно, бросить ее на кафель и растереть пяткой. Ну, герой, отведу душу на сигарете! Теперь желание закурить выманивает меня наружу, и вот я уже унесся на карусели Марсова поля. Потом � новое потрясение, вспышка стыда приводит в себя. Подавив недовольство собой, снова закуриваю: эта уже точно последняя. Сбриваю щетину, стараясь полностью сосредоточиться на торжественном акте очищения своего лица. И в то же время наслаждаюсь зажатым в губах тепловатым цилиндриком, его весом, формой. Поглубже вдыхаю упоительный табачный дым и выпускаю его с неземным наслаждением.

Но стоило поглядеться в зеркало, как мне стало страшно, я словно расплавился на глазах. Я то возникал, то исчезал.

Рядом с каруселью толпились мамаши. Они чуть комично простирали руки к детишкам, норовил их коснуться, когда те проносились мимо. А сами детишки восседали на облупленных лошадках, как восковые фигуры, ничего вокруг не видя и не слыша. Мамашам уже тревожно, но они улыбаются, не решаясь поверить робким признаниям в любви, которые они ощущают. Ты на самом деле только мой? Ты меня не забудешь? Неужели только когда я умру, ты поймешь, что именно я родила тебя на свет? Когда я кладу бритву на стеклянную полочку и одновременно давлю чинарик, я испытываю благодарное чувство.

Еще бы выиграть пару секунд! Смогу ли я понять матерей, если сейчас снова закручусь на карусели? Когда я стану таким, как всегда, надо сохранить это воспоминание. Оно должно всегда сопровождать меня, как телохранитель моей драгоценной особы Если князю грозит опасность, он прячет охрану за гардинами своей тронной залы.

Я стойко удерживал высотку в глубинах своей души. Новое освещение, вместе и более яркое, и более нежное, совершенно обновит присутствующие здесь предметы. Они обретут весомость, в них зародится гордость своим объемом. Королевская статуя, возведенная в пустыне, на миг приоткроет веки. Теперь вы знаете, что необходимо быть.

БАРАНЫ СЕН-ПОЛЬ-ДЕ-ВАНСА

"Цельность человека,

личности, не только следствие единства

его воли, но и воздействия некой могучей

силы, обращенной вовнутрь, потому

не позволяющей человеку воспринимать

иное, чем он сам... "

Гийом де Сен-Тьери ("Золотое письмо")

Мы сняли виллу, расположенную на дороге от Ванса в Ниццу. Из ее окон внизу видны: поросшая кустарником белка, грязно-рыжий холм, крепостные стены Сен-Поля, старинная, словно опереточная деревушка, припорошенные снегом горки, а вверху: синь задумчивых небес.

Справа Сен-Поль рассыпался фейерверком роскошных оранжерей, шикарных ресторанов, изящных домиков. Справа � достойно увенчивался кладбищем. Он треугольником устремлялся к морю, которое виднелось за холмами и деревьями, словно долька луны, словно легкое облачко.

Днем нам было тяжко: нас мучил постоянный шелест сухого воздуха, была невыносима мешанина запахов. Так же, как и окрестный пейзаж, замечательно организованный в пространство, где вольготно лишь памятникам да туристам. Но по вечерам природа приходила ним на помощь: ветер слегка поигрывал листвой кипарисов, сумерки смягчали краски, избавляли нас от навязчивого шелеста и безумных запахов. Становилось слышно журчание ручья, сбегавшего по склону холма от озерца к озерцу. Благодаря ветру и особенно воде, ласковому ее лепету, вам хочется обратиться к собственной душе, самого себя пригласить в гости.

В тот день погода хмурилась. Примерно в полдень из просвета меж облаками выглянуло солнце, но ненадолго � его тут же заволокли низкие тучи. Чего лучше � я остался один, жена повела гулять дочку. Сижу, облокотившись о подоконник. И тут я неожиданно разгадал загадку баранов.

Лысые скалы, взявшие Ване в кольцо, струящаяся вниз извилистая дорога... Когда из окна прослеживаешь ее взглядом, она предстает гигантской извилиной, гибнущей вблизи домов и возрождающейся возле кладбища. Потом дорога неожиданно меняет направление и теряется в ельнике. Так вот, вдруг вижу: по ней бредет стадо баранов.

Было странно наблюдать настоящую деревенскую скотину прогуливающуюся среди декораций, то был мощный прорыв жизни. О благодаренье вам, живчики-бараны! Найти ли подобный пример согласия в этой стране, ставшей для нас темницей? Мне захотелось кликнуть жену, чтобы и она поприветствовала стадо с теми же симпатией и благодарностью.

Но погодите, погодите. Я вовсе не стремлюсь, чтобы вы тутже умилились. Наоборот: призываю не спешить влюбляться в этих баранов. Да и не стоит в любом событии видеть знак.

Итак, бараны двигались к нам со стороны Ванса. Словно снежные хлопья, они мелькали за соснами, оглашая воздух дребезжащим блеяньем. Вскоре в самой середине извилины появился старейшина стада, выплясывая на своих коротких прямых ножках. Его шерсть казалась еще белей по контрасту с голубизной небес и чернотой дороги. И тутже вожака накрыл пенный вал. Стадо бессмысленно волновалось, как море, то стекалось, то широко разливалось. Собака металась туда-сюда в тщетных потугах сбить баранов в кучу, заходилась в лае. Довершал картину пастух, смахивающий на бредущего к берегу купальщика, который горделиво расправленной грудью рассекает волны и вспенивает воду бедрами. Вокруг пастуха топтались встревоженные животные, усталые ягнята, словно мелкая рябь.

Случается, что издали какое-нибудь место кажется полным покоя, там-то, думаешь, и отдохну. Но подойдешь ближе и тутже убеждаешься, что обманулся. Бараны останавливаются, озираются, а потом начинают объедать траву на склоне холма. Некоторые расшалились, бегают враскачку, как неваляшки. Иные вскарабкиваются на склон, еще десяток непрочь поддержать компанию. Стадо разрежается, растекается на всю ширину дороги, разваливается, потом, вроде бы, снова собирается, разливается, стекается в озерцо, затем оттуда вытекает речка. Бараны исчезают, вновь появляются, десятка два уже сбежало. В глазах от них рябит.

Человек в накинутом на плечи пиджаке неторопливо шагал по дороге. Он был спокоен. Иногда казалось, что он уже на все махнул рукой, бредет наугад, позабыв о баранах, погруженный в мечты, о чем-то размышляя. А, может, и так, ни о чем. Да и собаке надоело изображать усердие, и она бредет, забыв о баранах, воображая самые заманчивые запахи, поигрывая своей сладострастно трепещущей хребтиной.

Расстояние между пастухом и баранами все увеличивалось. И тут прозвучал призыв, он крикнул: "Бяшки! Бяшки!" А потом, задрав голову, издал горловой звук. Собака поняла команду и вновь принялась за свою бесполезную работу. Кинулась в балку, тут же выскочила, заметалась поперек дороги, слегка прихватывая баранов, захлебываясь от лая. Бараны из вежливости подпрыгивали, стараясь половчее от нее увернуться, но не спешили собраться в стадо.

Человек похлопал по ноге хворостинкой и снова выкрикнул: "Бяшки!" Хотя крикнул он потише, но слово прозвучало явственно. Его немолодое, обоженное солнцем запыленное лицо, обрело решительность. Словно бы развернулась его грудь, окрепли ноги, фигура стала монументальной. Обнаружилось, что его усы не просто украшение, а признак мужества. Собака сразу навострила уши, бараны встревожились. Шерстяные ручьи забурлили и стали сливаться в огромную пенистую реку, которая неторопливо прокладывала себе русло среди театральных декораций, петляя между горделивыми соснами.

Но это лишь на миг. Истеричная собака, равнодушный пастух, непоседливые бараны � какое уж тут единство?

До нас стадо добралось уже в полном разброде. Десятка полтора животных соблазнились нашей оградой, невысокой стенкой, на которой возвышались цементные чаши с кустами. Бараны столпились под чашами, пытаясь дотянуться до свешивавшихся оттуда веток падуба, покрытых листьями и жесткими красными шариками. Потом набросились на платаны, аппетитно похрустывая листьями. Подходила следующая группка. Было ясно, что зелени конец.

Пастух, чуть присев, заскользил к ограде, шаркая подошвами своих полсапожек. Он принялся хлестать скотину, бормоча ругательства. Собака же бросилась в балку. Вожак все еще вытанцовывал, сопровождаемый сильно поредевшим стадом. Многие бараны прилично отстали. Слабосильные и малолетки, раскачиваясь из стороны в сторону, змеились извилистой линией.

Обжоры были немедленно призваны к порядку. Когда ярость пастуха иссякла, он поднял голову, чтобы извиниться передо мной. Пастух лишь скользнул по мне своим синим взглядом из-под полуприкрытых век. Улыбнулся уголком губ и с привычной иронией произнес:

� Экие мерзкие твари.

Высунувшись из окна, я обколупывал ногтем указательного пальца колючки шиповника. Опасное и трудное дело, требующее полной сосредоточенности, иначе уколешься. Я улыбнулся в ответ и услышал собственный голос. Я сказал:

� Привет.

И снова: "Бяшки! Бяшки!", но теперь уже с угрозой. Суровый клич пастуха и ярость собаки сделали свое дело. Бараньи головы вновь появились из балки, копуши вскачь догоняли стадо.

Жена вернулась из садика. Она шла на цыпочках, держа на руках нашу задремавшую дочурку. Жена подошла к окну и встала рядом со мной, поглаживая по голове нашу девочку. Та откинула головку ей на плечо.

Тем временем бараны уже успели взобраться на холм, где кладбище, сейчас они одолеют поворот и исчезнут за соснами. Только миг мы видели вновь сгрудившееся стадо. Может быть, конечно, оно виделось таковым только издали, но вряд ли. Множество баранов слились в единый шерстяной островок. Злобный пес замер невдалеке, приподняв одну лапу. Человек выглядывал из этой груды шерсти. Он стоял уперев руки в бока, в пиджаке, небрежно наброшенном на плечи. Тут разошлись дальние тучи, и впервые за весь день блеснула лунная долька моря, сверкнула, как монетка, которую мы заслужили.

перейти в оглавление номера