АРКАДИЙ РОВНЕР
рассказы:
СЮСЯ
Ждет меня смерть жду ее конца.
И. Бакштейн
Когда у Сюси Гражданкина сгнили и выпали передние зубы, пришло ему время задуматься о вечности. Да и кому, как не Гражданкину, думать о ней. Ведь не Арнольду же Федоровичу и не Ольге Бенедиктовне.
Думал он о ней исподволь, с приглядкой, потому что страха в нем много было. Страшно было, что заметят, страшно, что засосет, ну и, конечно, от самих, от мыслей. Еще он имени своего пугался, когда окликали шепотом: Савелий!
Давно уже стал он замечать повсюду неполадки. Уж он и ходит не так, как прежде, и в горле по утрам першит, а раньше не было этого, и с Машенькой он не так хорош, как бывало, а все больше в стенку утыкается. По ночам не стал гасить света, ночничок завел, лежал обои разглядывал: точки, лини1,, спиральки. С обоев все и началось. Потом уже стал понимать, для чего соседи ему такие посланы.
Сюся, сколько помнил себя, все к зубному врачу собирался. Все хотелось ему неизбежное остановить, придержать немножечко. Но страшно было Сюсе, что сверлить его будут. Каждый день думал: вот через пару деньков схожу, вот на той неделе схожу, вот ужо... И не то что неделя, а может, дюжина их промелькнула.
День этот все же наступил. Пасмурно было, зябко. Холод щели отыскивал, в рукава лез и где кашне неплотно прилегало. Хотел Сюся из подъезда шагом бравым пойти, чтоб соседи видели, да не получилось пошел ковылять, на сторону заваливать, каблуки стесывать. С недоеду все.
Сюся прежде всегда сухарики собирал, на противне их поджаривал, в водичке размачивал пища все-таки. Потом уже, когда на Машеньке женился, питаться начал кефир, творог, пюре картофельное. Тут и нашла его главная забота.
Прежде всего заботило Сюсю, как ему вечность заполучить, а потом уже в каком виде получить ее. Скоро он уже стал понимать не на облаках вечность ему нужна, не в эфире каком-нибудь, а чтобы здесь, дома, чтоб косточку посасывать, чтобы чаечек, да чтоб Машенька подсюсюкивала.
Значит, есть что-то, коли страшно, размышлял бессонными ночами Сюся, погружаясь в тайную вязь обойных узоров, но что же, что это? И сжимала ему сердце ледяная догадка: похоти ему жалко, сонной истомы жалко, сгнивших своих зубов, чаечка жалко. Для них только хочется ему вечности, вечного безобразия Савелию хочется.
Как продлить, чтобы никогда не кончилось, чтобы вечно было? Чтобы всегда' тепло ему было, чтобы ныли по утрам его бедра, чтобы Машенька об них голым своим задком терлась? Как убежать часа, когда стон в горле застрянет, и глаза вылезут, и ноги остынут, а руки попытаются за что-нибудь зацепиться, да не смогут?
Кто сказал, что все это кончится, тяжело ворочался под одеялом Сюся, кряхтя и потея, не может быть, чтобы все так просто кончилось. Не может этого быть. Всегда было так, но с ним по-другому, может быть, случится.
Ольга Бенедиктовна, конечно, умрет, и скоро. И Арнольд Федорович умрет. И Машенька тоже умрет, хотя думает, что, как он, увильнет, от Старой отвертится. Но нет, не избежать ей, не спрятаться. Только он один уцелеет. Какой есть, со всеми щербинками, морщинками, гнилыми зубами. Понять это невозможно, но он чувствовал это.
Здесь время, пожалуй, поглядеть на Сюсю, пока он по застывшей улице к зубной поликлинике продвигается. Шапка на нем пегая, растерзанная, из кошки. Пальто черное, шершавое, тяжелое. Очки тоже тяжелые, стекла толстые глаз не видать. А если в стеклышки заглянуть Господи, что там творится! Гной, или слезы, или иная влага какая видимость застилает, криком о пощаде кричит.
Вот он, ссутулившись, по улице идет и улицу эту не приемлет. А улица в отместку его не принимает. Но только улица ли это? Дома, тротуары, изгороди, улицы нету. И Сюси на ней тоже не видно темное пятно по серому скользит, с пейзажем то сливается, то выделяется.
Да нужна ли тебе эта вечность, спрашивает себя Сюся и останавливается посреди дороги. Может, не стоит печалей, что есть она, что ее нету?
Нужна, как же не нужна, что же тогда нужно, плачет в ответ Сюся и глаза закрывает тошно ему, потому что нельзя же со смертью согласиться. Со всем можно, с тупостью, слабосилием их полюбить даже можно, за это нет никакой обиды. Но страшное это срок. Только бы вечно, только бы без срока!
Господи, в Царствие бы твое войти! Узнать, какой ты из себя, очень ли страшный. Заплакать бы, спасение себе вымолить. Но что делать человеку, которому ни умиления, ни слез не дано одна черствость только? Какая ему вечность предназначена? И опять же, получит ли он ее, а?
Вот Сюся пугливо улицу перебегает скорей бы другого берега достичь! Глаза у него слезятся, сердце запрядает, шнурок на туфле развязался. У-у-у! свистит над улицей ветер. У-у-у!проносятся машины. Сюся в страхе из воротника высовывается: в небе холод и на земле холод всюду холод. Нос у Сюси подмерзать начинает.
Зубная поликлиника к нему еще издали летучим портретом поворачивается. Стал Сюся справа обходить, но заметил, что машины там шустрят, передумал, слева пошел. Покружил-покружил Сюся, вошел, очки протирает.
И снова можно на Сюсю взглянуть, пока он в тусклом вестибюле очки свои потные протирает. Глаза у него без очков маленькие, жалкие, как у птички. На переносице вмятина от оправы. Взъерошенный он и в то же время пришибленный. Кажется, вот сейчас головкой встряхнет и по-воробьиному зачирикает. И красные руки с обгрызанными ногтями дрожат у него, пока он краем кашне стеклышки протирает.
А вокруг него все расплывчатое, белесое, ускользающее. Стены уплывают, углы прячутся, а люди будто живыми делаются, шевелятся, дышат, и от этого к сердцу его подступает обманчивая надежность.
Но вот Сюся очки надевает, дужки их за уши цепляет, переносицу трет и к регистратору обращается. Скажите, спрашивает он в окошко, еще нб
1 видя, с кем разговаривает, голос у него ломок, как '; у подростка, скажите, где бы мне скинуть остаточек?
Регистратор глянул на Сюсю помешанными глазами. Сначала Сюсе показалось, что это Ольга Бенедиктовна, но потом он увидел, что человек в окошке больше Арнольда Федоровича ему напоминает. Так он и не понял, с кем разговаривает. А разговор уже в самую силу входил. В излучинах век, в напряжении подглазных морщин, в магнетизме хрусталиков разгоралась борьба, схватка смерти со смертью, и не было уже сомнений, которая из них одержит победу.
Вздрогнул Сюся и оглянулся испуганно. Пейзаж напомнил ему обойный орнамент: в три закрута извивалась очередь, темнея к окошку регистратора и тая к хвосту. Спираль покачивалась и дышала, изредка из нее появлялось что-то похожее на руку и пряталось мгновенно. Позже увидел он, что это не рука, а голова и на ней не пальцы, а глаза вывернутые свисают. Замутило Сюсю, прислонился он к столбу посреди узора.
Дальнейшее случилось мгновенно. Хлопнула дверца, и из регистратуры выскочил Арнольд Федорович, вихлявый и горбоносый, прыгнул к Сюсе и, влепив в щеку ему холодный влажный мякиш носа, торопливо и жадно зашептал в самое ухо:
Я сам, сам, сам у вас приму, вы только не волнуйтесь, я могу даже заплатить, сами понимаете, немного, дельце-то незаконное, только давайте сразу, чтобы не передумать, я сейчас отпрошусь со службы, мы найдем тихий уголочек...
Как вместо Арнольда Федоровича рядом с ним очутилась Ольга Бенедиктовна, Сюся так и не понял. Может быть, Арнольд Федорович помчался отпрашиваться к начальству, а Ольга Бенедиктовна воспользовалась этим, может, хлопнувшись об пол, Арнольд Федорович обратился в пышную блондинку с жирным кукишем на затылке, может, это произошло еще как-нибудь, но в лицо Сюси заглядывали теперь бессмысленно-огромные и томно-расчетливые очи Ольги Бенедиктовны, а невероятные выпуклости ее оранжевой кофты терлись о шершавое его пальто.
Ах, шалун, ах, баловник, щебетала и щелкала она, отделенная от него отстоянием своих выпуклостей, прямым напором пытаясь сократить расстояние, как это вы раньше не приходили! Но пойдемте, пойдемте скорее, пока носач не вернулся!
Тут начали к Сюсе незнакомые лица подходить с носами, ушами, бородавками, с перевязанными щеками, с жирными флюсами на шее и чирьями на висках оттерли Ольгу Бенедиктовну. Окружили Сюсю со всех сторон, стоят, смотрят и головами покачивают:
Ах, Сюся, ах, бесстыдник, где это вы раньше прятались?
Вспотел Сюся, шапку снял, стал обтираться ею. А ему все жарче становится, пальто он уже с себя стягивает, кашне свое кому-то сует. Потные ручейки по лбу, по затылку покатились, нос у него взмок и подбородок, и очки опять запотели. Начал Сюся пиджачок сдирать, рубашку расстегивать: дышит-задыхается. И вот он уже в одних носках прыгает, тощенький, синенький, со всклокоченными волосами. Ах, Сюся, ах, бездельник, вот вы, наконец, и попались!
Вдруг откуда ни возьмись Машенька перед ним стоит, маленькая, сморщенная, седая, натруженные пальчики от нервности теребит, в глаза ему неотрывно смотрит. Голубчик, Машенька, как ты здесь очутилась? Тебе бы место дома, за толстыми стенами, тяжелыми комодами, за чайными блюдцами. Цветочков тебе синеньких, чтоб в стакане плавали, комнатку согревали. Да ты знаешь, где мы сейчас и что вокруг? Вот взгляни на эту змею, на чешую, на кольца. Посмотри, какое мутное пламя, как много дыма, как скачут прислужники, как всплывают глаза и снова прячутся в дыму. Но она в ответ только улыбается и глазами подсказывает: А ты вот что, Савельюшка, сделай, сходи-ка ты домой да чайку напейся. Для чего тебе от добра отказываться, разве знаешь, что взамен получишь? А добро может для дела пригодиться.
Рассердился Сюся, кулаком замахнулся, ругаться начал. Сдернул с носа очки все опрокинулось. Смешалось все перед темными глазами. Хотел он уже Машеньку позвать, домой попроситься нет Машеньки, один туман кругом него простирается. И юркая мышь в рот ему заскочила, в горло прянула, волосяной канат за собой тянет. И стала тьма все вокруг поедать, а канат рвать ему горло. Закружилась спираль хороводом, искрами раздалась, треском просыпалась, замерла в долгом скрежете. Захрипел Сюся, очки из рук вывалились, стал оседать. Тут змеи и ящеры в глаза ему прянули. И мелькнуло гаснущей тенью:
Прощайте, мои милые, мои белесоватые поощаите...
И слышит Сюся: зубной врач к нему издали приближается, Сюсю ласково в кресло усаживает, изо рта у него кролика вытаскивает, наклоняется к нему И шепот входит ему в самое сердце:
Иди, Сюся, домой, будет тебе вечное твое. Будут тебе зубы. Будет тебе Машенька. Будет тебе вечный чаечек. Милость беспредельна.
С 1977 издавал в Нью-Йорке двуязычный религиозно-философский и литературный журнал "Гнозис" (последний, 12-й, номер вышел в Москве в 2006-м). В 1981-1982 выпустил в Нью-Йорке двуязычную двухтомную "Антологию Гнозиса", собравшую в себе российскую и американскую прозу, поэзию, эссеистику, живопись, графику, фотографию.
Автор книг "Гости из области" (1975 и 1991), "Третья культура" (1996), "Весёлые сумасшедшие" (1997 и 2001), "Школа состояний" (1999), "Будда и Дегтярёв" (1999), "Ход королём" (1999), "Путешествие МУТО по Руси" (2002), "Гурджиев и Успенский" (2002) и других, а также двух вышедших в Москве сборников стихотворений: "Этажи Гадеса" (1992) и "Рим и Лев" (2002). В 2006 году в издательстве "Номос" вышли роман "Небесные селения" и собрание рассказов "Пеленание предка".