АРКАДИЙ РОВНЕР
рассказы:
ПЕЛЕНАНИЕ ПРЕДКА
На десятый день погружения Тобайас сообщил мне о предстоящем этой ночью пеленании предка. В нашем братстве вообще все было окутано таинственностью, но в периоды погружений, длящиеся иногда двадцать и даже тридцать дней, ощущение это усиливалось до галлюцинаций. В принципе ощущение тайны у нас не поощрялось, но всегда надо было быть начеку и ждать неожиданностей. Чудесное было нормой, и к этому следовало привыкать. Не строгая, но ограниченная в эти периоды диета усиливала чувство зыбкости и дымчатости окружающего мира, при котором некоторые его детали, напротив, врезались в сознание и наполняли его с пугающей яркостью и силой.
О пеленании предка я что-то когда-то читал, но никогда не связывал его с нашим братством. Что-то, напоминающее это название, происходило в египетских мистериях и в Персии и было частью обряда мумификации трупа. Это, пожалуй, все, что я мог припомнить из истории. Тем более было непонятно, какое отношение все это могло иметь к нам, принципиально отказывающимся от всяких ритуалов.
Чтобы мой дальнейший рассказ оказался связанным, нужно сказать несколько слов о нашем братстве. Я нашел его после многих лет бесполезных чтений, посещений всевозможных мистических семинаров и путешествий в поисках чудесного по разным городам и странам. Я был даже в Индии по туристической путевке и готов был продолжать искать учителей и школы мудрости дальше, продумывая новые путешествия в Мексику и на Аляску. Для этих поисков нужны были средства, и в промежутках между поездками я должен был заниматься лихорадочным зарабатыванием денег. Периоды заработков и поисков чудесного сменяли друг друга, и я уже начал терять стержень и надежду, как вдруг...
Я столкнулся со старым приятелем, и он привел меня к очень спокойным людям, которые ничего не искали и ничего не проповедовали, а жили обычной жизнью деловых людей, однако от них шло ощущение укорененности и глубины. Мы встречались раз в неделю и не вели никаких мистических разговоров, а просто пили чай или вино, слушали музыку и обсуждали обычные дела, одним словом, присматривались друг к другу. Мои попытки раскрыть их тайну ни к чему не приводили. Умело уклоняясь от лобовых вопросов об их настоящих интересах, новые друзья всячески пробовали меня поддержать. Речь шла о том, чтобы помочь мне создать такой образ жизни, при котором работа была бы не одним только добыванием денег, а несла в себе собственный смысл и удовлетворение. По мере того, как я становился уравновешенней и спокойней, друзья стали брать меня с собой в свои загородные поездки, смысл которых состоял в развитии внутренней устойчивости и в точном взаимодействии без лишних разговоров. Я обнаружил, что созерцательное состояние легко растворялось в разговорах, но усиливалось в молчании и внутреннем действии, и на деле убедился в мощи совместных акций. Так незаметно для себя без инициаций и каких-либо других церемоний три года тому назад я вошел в наше нетесное братство, не обремененное ритуалами и уставами и не стремящееся к каким-либо зримым достижениям, но внимательное к внутренним состояниям, тесно связанным с той внешней жизнью, которой все мы живем. Периоды погружения, предельно концентрирующие эту внутреннюю жизнь, были особенно важны для членов братства, потому что в эти периоды становятся возможны слияния с сущностями, о которых в обычном опыте мы мало что можем узнать. Большего рассказать о нас я не в состоянии, потому что та новая жизнь, которая открывается для погруженных в это пространство людей, настолько непохожа, на все, до того мне известное, и настолько не поддается словесному описанию, что любое сказанное слово не только мгновенно искажает смысл происходящего, но и приводит к полной утрате смысла.
Когда на десятый день погружения Тобайас сообщил мне о предстоящем этой ночью пеленании предка, я начал невольно настраиваться на предстоящее событие. Я знал, что речь идет не о ритуале, а об опыте и о деле, потому что ритуал это всегда попытка (и почти всегда безнадежная) через внешний ритм воскресить уникальное переживание и чужой опыт. От ритуалов мы отказались, и никогда к ним не прибегаем, и потому все, что мы делаем, это импровизация и опыт, т. е. то, что делается впервые и с риском опасности или провала. К опасностям и риску во время внутренних опытов я привык и научился даже некоторой осторожности и бережливости сил и внимания при полной непредсказуемости хода событий. Для нас внутренний опыт это не путешествие и не эксперимент, это, скорее, работа, которую нужно сделать, подобная работе космонавтов в открытом космосе, которую кроме них нельзя никому поручить. У нас эта работа чаще всего связана с сохранением преемственности опыта, т.е. с тем, что называют Традицией и о чем у авторов книг существуют самые фантастические представления. Обычно пишут и говорят о какой-то системе тайного знания длиной в тысячелетия... Мы же работаем с конкретными звеньями системы, мы трогаем их руками, вбираем их в свое сердце. До вечера я настраивался на ночную работу, стараясь очистить мысль, рассеять внимание и насколько можно успокоить ассоциативную память.
Стояла зима. Мы, четверо друзей, жили в это время в пригороде в большом доме, практически друг с другом не встречаясь. На кухне топилась печь, обогревавшая весь дом, в которую каждый из нас время от времени подбрасывал дрова. Там мы собрались вместе сразу же после полуночи, одетые в теплые куртки и готовые в дорогу. Тобайас нес на спине большой сверток неизвестного назначения и фонарь. Мы открыли скрипучую дверь и вышли на безлюдную деревенскую улицу, одной стороной которой было поле. Освещение было минимальным, в основном светило зарево от близлежащего города. Снег под ногами смерзся и не скрипел. Мы пошли полем и через полчаса подошли к мостку. Спустились под мост. По летним прогулкам я помнил, что под мостом не было ни дороги, ни речки. Вообще я никогда не задумывался, почему здесь мост. Теперь мы стояли под мостом почти в полной темноте, слегка пригнув головы, прислушиваясь к шуму ночи. Это был обычный пригородный гул, составленный из отдаленных и практически неразличимых звуков, явственный и даже громкий среди ночи. Шумели машины, электрички, какие-то фабрики, возможно, шумели самолеты, летающие над облаками по беззвездному небу, и это был шум огромного города за полем.
Внезапно Тобайас включил фонарь и пошел к одной из двух подпор, на которых стоял мосток. Подпоры уходили под насыпь, покрытую снегом. Там, очевидно, была дверь, в которую мы вошли вслед за Тобайасом. Ну да, мы вошли и оказались в землянке, и дверь за нами закрылась со стуком. Стен, впрочем, нельзя было разглядеть, ибо фонарь оказался слабым, на батарейках. Несколько шагов вперед в освещенном кружке фонаря, потом ступеньки вниз, около пятидесяти ступенек, и мы вошли в небольшую комнату и остановились перед двумя столбами и чем-то непонятным и бесформенным между ними. Нагнувшись, Тобайас потянул это нечто на себя. Это был удлиненный куль, который мы помогли ему вытащить, и теперь мы стояли вокруг, а фонарь висел на гвозде и освещал серый куль и нас, молчаливо его обступивших.
Ничего не говоря и ничему не удивляясь мы стали вслед за Тобайасом распутывать куль от веревок и разворачивать его. Развернув, мы увидели почерневший труп, завернутый в иссохшуюся от времени шкуру. Да, это был несомненно мой предок, я чувствовал это по волнению, которое охватило меня, когда я его увидел. Кто это Ной, Тутанхамон, Гай Юлий Цезарь этого я не мог определить, трудно было разглядеть черты лица почерневшей кожи, но это было человеческое мужское лицо, сохранились руки и грудь и живот, живот, впрочем, был как будто бы протерт и кровянил огромным густокоричневым пятном сбоку. Смрада не было, и вообще не было запахов, кроме запаха подземелья. Передо мной на разостланной шкуре лежал мой предок, и я опустился на колени, чтобы лучше выполнить свою работу. Предстояло перепеленать его для того, чтобы сохранить связь времен, чтобы прошлое не исчезло бесследно и чтобы будущее не погибло.
Сначала мы развернули сверток, который принес Тобайас. Это оказалось большое одеяло, сделанное из сырой шкуры. На него мы переложили предка, а старую шкуру свернули и связали, приготовившись унести его с собой. Потом мы начали заворачивать его в новое одеяло. И тогда я впервые услышал жизнь в теле предка. Он не был мертв, он вибрировал, от него шли живые токи. От прикосновения к питательной пелене лицо его посветлело, веки и губы задрожали. Чем больше я вглядывался в это лицо, тем острее в сердце мое проникала догадка, для которой не нужно было слов. И когда я узнал в нем моего недавно умершего отца, волнение мое достигло предела. Отец замычал и стал в изнеможении поворачивать голову вправо и влево, не имея сил сказать то, что он, видимо, хотел мне сказать, стремясь передать мне что-то безмерно важное. Сердце его соединилось с моим, и я увидел, что это я лежу, запеленатый в мясную плоть и из последних сил рвущийся из нее на волю.
Мои друзья стали заворачивать и связывать новый куль и укладывать его на старое место между столбов. Потом я слышал шаги по ступенькам, пятьдесят ступеней и легкий стук закрывшейся двери. Все это происходило в реальности, а не во сне, ибо никакой другой реальности, кроме этой нет и не может быть. Где я теперь и кто пишет эти слова и строки, я не знаю.
С 1977 издавал в Нью-Йорке двуязычный религиозно-философский и литературный журнал "Гнозис" (последний, 12-й, номер вышел в Москве в 2006-м). В 1981-1982 выпустил в Нью-Йорке двуязычную двухтомную "Антологию Гнозиса", собравшую в себе российскую и американскую прозу, поэзию, эссеистику, живопись, графику, фотографию.
Автор книг "Гости из области" (1975 и 1991), "Третья культура" (1996), "Весёлые сумасшедшие" (1997 и 2001), "Школа состояний" (1999), "Будда и Дегтярёв" (1999), "Ход королём" (1999), "Путешествие МУТО по Руси" (2002), "Гурджиев и Успенский" (2002) и других, а также двух вышедших в Москве сборников стихотворений: "Этажи Гадеса" (1992) и "Рим и Лев" (2002). В 2006 году в издательстве "Номос" вышли роман "Небесные селения" и собрание рассказов "Пеленание предка".