 |
АРКАДИЙ ДРАГОМОЩЕНКО |
См. его публикации |
|
ХОЛОДНЕЕ ЛЬДА, ТВЕРЖЕ КАМНЯ |
||
|
После того и другого не остается ничего, кроме “тетрадей”; и в том и другом случае исследователи классифицируют их по цвету - зеленая, коричневая, черная, синяя. Не секрет, что в них нет ни слова о страхе, который питал Ипполит перед своей мачехой. Ни слова, потому что не женоненавистничество, как можно было бы предположить, но другое наполняло его необоримым страхом, т.е. его, кто собственно и был конем, которого надлежало принести в жертву, разъять на части, на значения, чтобы вновь воссоединить в неисполняемое целое, но разве обряд Ашвемедха заключается только лишь в голом убийстве? - хорошо, оставим. Вот вы, простите, да-да, слева, благодарю - что желали бы вы дополнить? Но тогда, говоришь ты еще тише, еще теснее приближаясь к слуху шепотом (как плющ на стене бессонно льнет к осени), они вели коня по всему царству, обходили с ним все владения, и царица ждала его, чтобы принять целиком его мощь, наделенную полнотой всей ее земли, всего ее достояния, имения, имени, власти и непреложности. Только потом приходила пора сосредоточения в акте расчленения, распыления, рассеивания сквозь сито жертвования. И конечно же, понятным становится ночной детский страх Ипполита, и то, почему бросился он к берегу, к пескам, переплетенным лозами сирокко, к морю, к колеснице, запряженной любимыми конями, но - чужой, не признаваемый ими равным себе, - утратил природу дерева, коня и примера. Действительно, Владислав Валерьянович, именно так - Ортигия, колыбель Артемиды, сестра Делоса, тобою хочет начать сладостная песнь моя хвалу коням, чьи ноги как буря. Накормишь меня обедом, расскажу, кто мне выбил глаз. Можно бесконечно долго лепить голову девочки. Многое не учитывалось по недомыслию. Можно до смерти вместе с монахами ухаживать за росами в саду. Heisst kein Sternbilf “Reiter”? Однако ж Рильке не любил, предпочитал Тракля. “We have cut, we cut, we will cut!”. Forget “cutting” as a feminist activity; the motto might more properly say, “we were patient, we are patient, we will be patient”. But we know how to love men. So we love them. Мне хочется спать. Глаза болят. Наверное, грипп. И все же - чашку грaппы, т.е. кофе, а перед тем как выключить компьютер, я отошлю тебе эту историю, впрочем, в нескольких словах завершая ее твоими, которые пришлись столь кстати, когда казалось, что словам нет места нигде. Хотя здесь терпение медленно превращается в страсть. ...Thu Oct 6 19:19:22 MSD 1994 To: ...@compuserve.com Message - Id: <AAwL1b kmj0@ hm.spb.su> /Organization: World Readers /From: DIKIKH <dik@...spb.su> /date: Thu, 6 Oct 94 19:19:22 +0400 (MSD)/ X-Mailer: dMail (Demos Mail v1.14a) /Subject: tree & horse. Диких долго смотрел в окно. За его спиной располагалась комната. В комнате присутствовала обстановка, состоящая из вещей. Каталог вещей прилагается: книжные полки, собственно книги, фотографии с изображениями человеческих лиц, карта Петербурга, испещренная пометами, нанесенными цветными карандашами, по преимуществу синим и красным. Желтый едва угадывался. В комнате было довольно сумрачно об эту пору года. Стояла весна. Самолеты беззвучно падали вверх. Неизвестная птица не принадлежала каталогу и пела. В комнате висело также несколько карт других городов. На столе, у пишущей машинки стояла стопа книг. Мы перечислим их названия. Не все. Некоторые - непомерно длинны. Возникает желание говорить о краткости именования. Тишина меньше всего занимала Диких. Действующее лицо. Да, бесспорно, его интересовали имена и действия. Он думал, думаем мы, что имена - “суть производные вещей”, но имена собственные суть пустые семена, несомые ветром, и не просто семена, но скорлупа, оболочка, исклеванная птицами. Он позволил поселиться ласточкам в своем доме! Здесь следовало заканчивать главу. Такое было у него ощущение. Известно, чувствам нужно доверять. По окончанию же главы, после спуска следовало бы написать: “Глава 14”. Война длилась долго, грязноватой красной нитью она проходила сквозь шестую, седьмую и, описав претенциозную петлю, возвращалась к первой главе, где на время как бы уходила под спуд. Цвел репейник и воздух был напоен жаркими травами и звоном кузнечиков. Но ешь и пей, и предавайся веселью в размышлении своем, возлегай на ложе с женами и в шепоте их ищи источники влаги, как и в устах их, не отвергай также слов моих, брат мой, муж мой, ибо нет меры неизмеримому, и голос мой чрезмерно тих, рожденный в камышовых полях, где и свет, невзирая на сущность свою - сумрачен как времена, оставленные навсегда за спиной. Мир не умещался в книгу исключительно из-за скверной погоды и дурного клея, совершенно не державшего корешок. К войне успели привыкнуть по причине неспособности языка описать ее невидимые перемены, прочтение которых могло бы дать некоторую картину разнообразия и разветвления, так: война могла угасать, возобновляться в совершенно ином направлении, обретать силу звучания, обрываемого редкими, но мощными по глубине отсутствия фермато, отчего дерево решений покрывалось цветами смерти, точно так же, впрочем, как и другими. Однако музыкальная терминология не исчерпывала ей предназначенного, экраны продолжали накопление того, что затем интерпретировалось как события. Как не давали имена собственные. В предыдущих главах Диких с настороженностью встретил появление нового персонажа. Его вторжение происходило в рамках неизвестной до сих пор Диких стратегии: персонаж не нес в себе привычно выявленных функций, выглядел достаточно вялым, хотя в его индифферентности угадывалось нечто большее, чем простое желание казаться прибавочным значением орнамента. Персонаж стал появляться чаще, привнося беспорядок и неясное беспокойство в казалось бы с каждым днем становящуюся все более стройной картину происходившего и выявлявшего себя в совершенном равнодушии и бесцельности. При всем том было очевидно, что с войной персонаж не имеет ничего общего. Наступил март. Диких долго смотрел в окно, угадывая, в каком направлении происходят изменения в комнате. Его ум медленно и одновременно с тем настойчиво исключал вещи, каталог которых мы держим в руках. Замещения не доставляли удовольствия. Персонаж косвенно объявил о своей фамилии. Она была устрашающей. Дело обстояло следующим образом. Диких смотрел не отрываясь. Позвонили в дверь. Вам телеграмма, сказали из-за двери. Прислушиваясь к разговору, Диких затаил дыхание - он ждал, что скажет персонаж. Диких намеренно попросил знакомых с почты позвонить в заведомо указанную им дверь и передать фальшивую телеграмму. “ Телеграмма?! Кому? Погодите минутку, я оденусь...” - “Телеграмма на имя Драгомощенко, сказал почтовый служащий... Но здесь ли проживает Драгомощенко?” - “Да, я проживаю здесь, насколько сегодня в этом можно быть вообще уверенным.” - “Распишитесь.” В полуоткрытую дверь Диких увидел руку с карандашом, далее переднюю, а еще дальше комнату, дверь в нее была распахнута настежь, что вполне могло означать полное ее отсутствие. По всей вероятности, других комнат в квартире не было. На несобранной постели кто-то лежал. Мне здесь не нравится, подумал Диких, невзирая на обилие света. На окне хлопала занавеска. Сырой воздух весны, прогретый солнцем я назову воспоминанием. За это мне ничего не будет. “Вера, - крикнул Драгомощенко, - дай денег, за телеграмму!” - “От кого телеграмма?” - услышал Диких простуженный женский голос. - “Я говорю, дай денег, а не - от кого телеграмма!” - сказал Драгомощенко. Сверху летел занавес. И аист. И куда делось весеннее тепло, свет, прекрасные тихие голоса! Люди шли к выходу. Чушь, подумал Диких, но тотчас переменился в собственном мнении и подумал, что ему было нужно имя собственное, а что там за этим именем - не имеет значения (во всяком случае, в данный момент). Как и то, что новый персонаж, в прошлом без определенного рода занятий, жил на улице Чайковского, ближе к Литейному проспекту, там, где находится известный проходной двор, ведущий с Фурштадтской. В этот момент Диких внезапно исполнился уверенности в том, что ему улыбнулась удача. Не наше дело. Он видел, как Драгомощенко в промежутках между пением, танцами и застольем движется по Университетской набережной. Было не разглядеть как он выглядит - скорее всего, сутул, грузен, плешив, что свидетельствовало, по Андреа Мейстзингеру, о грязном и беспокойном воображении. Так, например, однажды Драгомощенко записал, что его принимают за грека, и не только, - почему, к слову, в “Ксениях” возникает фамилия Теотокопулоса? Оставим, оставим теологические толкования! Отвердение ли аффрикативной, фарингальной согласной тому причиной? В комнате было тихо и душно. Еще бы! Монохорд мира безмолвствовал. Передвижениям нового персонажа должно было следовать неким скрытым предписаниям. Возникал вопрос - скрытым для кого? - для всех ли без исключения? Или же только один Драгомощенко и никто больше будет знать, да и уже знает то, чего не знают другие. Возможно иное: Др-о как бы находится в неведении, но впоследствии, вернее, по истечении некоторого (композиционного) времени, или же в ходе каких-либо неожиданно ставших происходить событий, начинает догадываться о смысле производимых им действий, а именно передвижений. Естественным будет предположить, что в результате у Др-о возникает подозрение в Замысле. Правомочно ли оно? Не знаю. Смотрит ли “сверху” кто и читает ли то, что складывается из букв, его следов? Зависит ли значение сообщения от точки, в которой находится возможный “читатель”? В конце концов, какого рода сообщение либо послание должно быть образовано таковым - согласимся называть его - письмом? Есть несколько предположений. Диких прикрыл глаза. Он представил, что передвижения некоего Др-о могут обрести смысл, если следовать его движению в течение 25 лет. У Диких закружилась голова и возникло нехорошее чувство тошноты. Допустим, он выходит из дому и переходит улицу, покупает сигареты, проходит к проспекту Чернышевского и возвращается по Фурштадтской. Как он на это решился? Случайно, как все люди. Но как его звали? А вам какое дело? Какой знак образован? Неполная литера “О”? Или же фрагмент покуда не завершенной литеры, скажем к примеру, “Б”? Какова пунктуация? Как происходит разделение. И вместе с тем, почему кто-либо обязан быть уверен, будто в таком случае должен использоваться русский язык. Что препятствует считать, скажем, очертания, возникающие в его движении по набережной, включая спуск к воде, буквой Гимель? Диких ощутил, что на висках его выступил пот - воды не было, не было Невы, перед ним стояли дома. Никого не было. Несколько бетонных рыб украшало детскую площадку. Наступало ухудшение ситуации. Диких посмотрел в сторону Университета. Фактически, продолжал рассуждать Диких, стоя у плиты на кухне и следя за тем, чтобы не сбежал кофе, мы имеем дело с разворачивающим себя в телесном времени высказыванием, являющем из себя, пишет Диких, мета анаграмму, в которой, прежде всего, мне предстоит искать ключи от разгадки истории, загадку которой Диких искал уже второй год, определенно не зная, в чем она заключается - обстоятельства, лица, их речь, их истории, совпадения, поступки безостановочно перетекали друг в друга, не находя спасительного преткновения, которое могло бы сорвать мгновение со стебля всех сроков, чтобы дать завязь хотя бы приблизительного значения пусть даже в самом невзрачном из такого рода ростков. Не исключено - проблема на время останется нерешенной. Невзирая на то, что возникают новые детали. Кто вам сказал, что персонаж движется в сторону Университета. И не только просто в сторону, но, скажем, в сторону исторического факультета. Об этом никто не заикался. А не нужно заикаться, нужно говорить внятно. Спокойно и внятно. Да так, чтобы не затемнять мысль, а напротив - подчеркивать ее основной смысл. И все же пускай эти передвижения (как и принято в романах последнего времени) будут на самом деле вычерчиванием литер, которые будут располагаться одна поверх другой - буква за буквой, день за днем. Персонаж не должен иметь определенного рода занятий, с тем чтобы ничто не могло влиять на свободу его намерений. Намерения ничему не должны быть обязаны. Мы прочтем то, что не предназначено для чтения, и что в свой черед уйдет в глубины высказывания, исчезновения. И тогда с облегчением мы перечислим его имена, будто сами не имеем их, словно существуем как местоимения. Что случится много позднее. Ночь ступала без единого всплеска - вот уж кто пересекал воды, яко по суху. Голоса матери, отца, гостей зыбкими островами нежной смуты перемещали случайные тени в моей комнате, окна которой по обыкновению были открыты. За краем неясных голосов не утихал мерный и глухой шум, чувство волнообразного приближения которого тогда доставляло особое наслаждение; будто сам близился к порогу сна, к вратам слоновой кости, исторгавшие тотчас обратно, в предвкушение блаженного мига перехода, превращения, в мгновение, умещающее в тройной экспозиции и прошедшее, и уже бывшее настоящее, и то, что вот-вот должно хлынуть в тебя, заключить во всеотражающее средоточие времени, лучащегося во все стороны сиянием небывалой слепоты и всевидения, где не остается никаких средств, лишь одни цели, и что всегда оставалось предвкушением прошлого. Очередность знакома: вначале родители создают тебя, затем исчезают, оставляя тебя своему явлению, а потом ты создаешь родителей, исчезая в их последнем для тебя возвращении. |
||