Интервью с Эдуардом Шульманом журналистки Ирины Семёновой для издания "Экслибрис"
ЭДУАРД ШУЛЬМАН
кратко о творческих результатах
Перекидной календарь (по Эдуарду Шульману 2008):
Перекидной календарь (по Эдуарду Шульману 2009):
Перекидной календарь
Август 2009
Уважаемые зрители живого телевидения! Сегодня мы с вами прощаемся. Я, Эдуард Шульман, завершаю перекидной календарь. Начинался он, если помните, в сентябре. А нынче – август, последний выпуск. И открывается профессиональным праздником.
День железнодорожника установлен вот по какому поводу: усатый товарищ С. и прочие ответственные члены (Политбюро и Правительство) принимали в Кремле соответствующих работников. Товарищ С. прямо сказал:
- СССР, - говорит, - немыслим без первоклассного ж.д. транспорта! - И произнося "ж. д.", покосился на соседа, железнодорожного наркома Лазаря Моисеевича К.
С тех пор и празднуем. В первое воскресенье августа...
Напрасно и тщетно отсталые граждане умоляли:
Постой, машинист! Не стучите, колёса!
Кондуктор, нажми на тормоза!
Куда там! Главную-то песню пока не забыли? Сейчас напою. Разом с маленькой байкой, где задействована вся местная азбука, а персонально и эксклюзивно - литеры У, Ы, Э. Слушайте:
- Наш паровоз, вперёд лети! - сказал Ы., хмыкая и с ухмылкой. - Знаете песню? Ну и летим... А в коммуне-то - остановка.
- Э? - спросил Э. - Кому не остановка?
- Кому не, а кому надо, - сказал Ы. - Выходит Некто, забрался на паровоз: товарищи-граждане, все на воскресник!
- У-у, - прогудел У, - поехали!
И вся азбука, в полном составе, чокнулась. Чокнутая была азбука.
- Наш паровоз, вперёд лети! - сказал Ы, хмыкая и с ухмылкой. - Знаете песню? Ну и летим! А в коммуне-то - остановка.
- Э? - спросил Э. - Кому не остановка?
- Кому не, а кому надо, - сказал Ы. - Дорога-то кончилась. Выходит Некий: "По порядку номеров - рассчитайсь!.. Нечётных, - говорит, - к стенке. Чётные-почётные - за работу. Чтоб утром была дорога!"
- У-у. - прогудел У, - поехали!
И чокнутые опять чокнулись.
- Наш паровоз, вперёд лети! - сказал Ы.
- Э? - спросил Э.
- Выходит Следующий, - сказал Ы. - Ребята, говорит, без паники. Сохраняйте спокойствие. Бери рельсу с заду, клади наперёд!
- У! - сказал У.
- Э? - спросил Э.
- Выходит Будущий, - сказал Ы, - неизвестный молодой человек. Друзья, командует, по местам! Задраить окна и двери, спустить занавески и раскачивать вагон!
Наш паровоз, вперёд лети!
В Коммуне - остановка.
Другого нет у нас пути.
В руках у нас - винтовка.
- На этот поезд… - говорил Виктор Ефимович Ардов - юморист по профессии и острослов по призванию, - на этот поезд, - вздыхал, - никогда не опоздаешь.
- Потому и без надобности, - улыбнулась Ахматова, - вскакивать на ходу.
Продолжение в позапрошлом веке
Венера и Пейзаж
На моей памяти, - вспоминал классик, - некая весьма оригинальная тройка, которую повстречал я, направляясь из города домой, на каникулы. В маленький, лёгонький тарантасик (в корень да на пристяжку) впряжены были дворовые девки, кои везли своего патриарха. Патриарх был сосед и, завидя меня, тройку осадил.
Действие происходит в России, накануне Крымской войны.
Счёт поведём от того дня, когда выпущен Манифест. Грозные, величавые слова двинулись на перекладных, в нашем случае - на юго-восток. Рука классического фельдъегеря с регулярностью рычага опускалась на темечко. Ямщик крякал, без устали погонял, и Манифест, не теряя свежести, достигал заречного губернского города.
Распечатывался. Читался по канцеляриям и присутствиям...
Некий кадет выпускного класса вкладывал бумагу во внутренний, близкий к сердцу карман - и по большой дороге, где не легла ещё пыль от ускакавшего на восток курьера, катился помещичий скрипучий рыдван.
Кадет выглядывал из окошка, торопил кучера, откидывался на поющих пружинах, называл фамильную колымагу "рыдающий диван", на котором (в которой) далеко не уедешь, нетерпеливо высовывался, кричал:
- Гони!.. Война, Степан, война!
- Да с кем, барин, война-то? - спрашивал кучер, не оборачиваясь.
Кадет отвечал, что покуда с Турцией, а там, глядишь, и со всей Европой.
- Неужто опять с французом?
Пришлось уклончиво подтвердить. Дескать, католики (сказал "басурманы", а хотел бы - "схизматики", потому что недавно прочёл "Тараса Бульбу"), - словом, "ляхи" захватили Святые места и не пускают нас ко Гробу Господню...
- Н-но! - воскликнул Степан.
Лошади обрели резвость, и рыдван погрузил кадета в диванную свою сущность, сморив в уголку и убаюкав на мягких подушках... Сон. Пробуждение от звонкого колокольца. Оглушительный женский смех. И генеральский бас, распекающий кучера.
Вступившись, по праву владельца, за своего человека, кадет отворил дверцу и увидел соседа, в прошлом действительно генерала, восседающего в лёгонькой двухколёсной таратайке. Сосед был вылитый Тарас Бульба, хотя внешних совпадений, пожалуй, не наблюдалось. Сквозь ярко-жёлтый туман, поднятый двумя экипажами, различалась как бы твердыня, обращённая разом на Запад и Восток, - некая крепость, в защите которой нуждались поруганные права и народы.
- Ваше превосходительство! - крикнул кадет. - Разрешите обратиться? - И ломким, не устоявшимся баритоном взялся перелагать Манифест.
Жёлтая завеса упала. Открылось весёлое лицо кучера, безбровое и рябое, с большим перебитым носом и выпуклым, очень круглым голубым глазом, который сверкал и смеялся, перемигиваясь с тремя дворовыми девками.
Те топали босыми ногами, трясли распущенной гривой, окольцованной у всех троих венками из колокольчиков (чтобы не путать с цветами, скажем - бубенчиков), которые мелодично позвякивали, а сами девки, не смея ответить кучеру, давились общею радостью, поглядывая на правую пристяжную, бесстыдно взметнувшую хвост (чего, со своей точки, кадет заметить не мог).
Только три женские спины, которые вздрагивали от невозможности хохотать, и топорщился короткий наряд, расшитый по подолу, без рукавов, обнажавший ноги чуть ли не до бедра. Натягивались-провисали какие-то шлейки, пропущенные сквозь подмышки, пропадавшие на шее, под гривами, и собиравшиеся в пучок, зажатые генеральским кулаком, тогда как другой кулак помахивал кнутиком.
А кадет, поперхнувшись и кашляя, говорил о страданиях наших единоверцев. Что малых ребят отнимают у матерей. Как скот гонят юношей в рудники и забои. А милых славянских девушек...
Генерал кивал медною головой, которая в сочувствии становилась кирпичной, ноги раздвинулись, а рука с кнутиком подцепила подол у средней, "коренной" девушки и медленно поползла вверх, заголяя ту самую выпуклость, которую лошадь прикрывает хвостом. Жгутик на кнутике мотался под ветром, как мохнатый довесок, изламываясь и змеясь, соединясь на дороге с собственной тенью.
- Наши балканские братья! - кричал кадет. - Наши дунайские сёстры...
Генерал поник головою и, действуя кнутиком, с такой силой упёрся ногами, что голенища, почудилось, вот-вот лопнут...
Большой нос кучера стал тяжёлым, глаз затуманился. Правая пристяжная заржала. Из-под хвоста - вне поля зрения - звучно шлёпнулись "яблоки", утопая в пыли. Кнутик поднимался всё выше, оставляя след на белой округлости.
- Ох, барин, щёкотно! - сказала девушка, звеня бубенцами. - Не щекотитесь, барин! А то я сейчас...
И это смуглое молодое лицо с широким румянцем, с чуть шершавою запылённою кожей, с карими смеющимися глазами, было последнее, что видел кадет (уже подпоручик), падая замертво 4 августа 1855 года в проигранном нами сражении на Чёрной речке.
Продолжение за границей
1987
17 августа
в Берлине,
в тюрьме Шпандау,
на десятом десятке,
удавился Рудольф Гесс
Вот про него-то и расскажу. Но величать буду ГЕ. А Гитлера - ГИ. А ещё одного человека, вернее, двоих - отца и сына - ГА.
ГЕ, ГИ. ГА
Усвоили?
ГИ, значит, – ГИтлер, ГЕ – ГЕсс… А нас занимает ГА - профессор ГАусгофер. Который - вразрядку - геополитика.
Не то чтобы первый выдумал... но заложил основы, развил... а может, и лично заформулировал: Lebensraum – жизненное пространство. Немцы-де - das Volk ohne Raum - народ без пространства... Преподавал, что ли, в Мюнхенском университете, где ГЕ и перенял от него эту мудрость.
В двадцать третьем году участвовал в "пивном путче" (в смысле - ГЕ), скрывался на даче любимого профессора. Затем вышел и добровольно поселился в камере фюрера. Записывал под диктовку "Mein Kampf" (его борьбу), и этот самый "народ без пространства" попал туда с полною ссылкой.
Таким образом, через десять лет, когда ГИ и ГЕ пришли к власти, ГА оказался классиком.
Был, полагаю, расово полноценный. Принадлежал, надо думать, к дворянской семье, потому что до профессорства выслужил генерала. Сражался в первую мировую. А уж после (как армию сократили) нанялся в профессора.
Да вот беда! При такой боевой биографии умудрился жениться на – вразрядку - Сарре Абрамовне. И пришлось верному ученику ГЕ снабжать учителя охранною грамотой.
А у того - дети. Много ли, мало - сын. По имени вроде Альбрехт. Или же Карл, как отец... И сунули охранного полукровка не куда-нибудь - в МИД.
А события проистекают. Наступает "Хрустальная ночь" (смотри "Нюрнбергский процесс", том такой-то). Окончательно и бесповоротно решается некий вопрос (там же о том же). И полукровок ГА становится перед дилеммой. Следует выбрать между матерью-Родиной и - вразрядку - Саррой Абрамовной.
ИЛИ-ИЛИ. «Разделительный союз», как озаглавлена в замысле наша работа.
И до чего ж смешная выходит история: Сарра Абрамовна перевешивает!
И в интересах ли общего блага, или по шкурной выгоде - ГА подзюзюкал ГЕ слетать в Англию. Дескать, сближение с демократиями облегчит, предположительно, участь Сарры Абрамовны.
И в мае 1941 года ГЕ, тайком от ГИ, полетел.
Сталин прямо-таки взбеленился:
- Небезызвестный Гесс, - говорит, - для того, собственно, и был направлен в Англию, чтобы убедить английских политиков примкнуть к всеобщему походу против СССР.
А про нашего ГА ему, как видите, не докладывали.
Так или нет, но ГИ объявил ГЕ сумасшедшим.
Каковым ГЕ, вероятно, и был, потому что потребовал у британцев отставки Черчилля. И с тех пор - половину жизни - провёл в заключении.
Что до младшего ГА, судьба его нам неведома.
Долго ходил по острию ножа, - записано в одной книжке, - ненавидел фашистскую партию и всё, что с ней связано.
Наверно, погиб.
Но ГА-старший и Сарра Абрамовна выжили.
И после войны, в сорок шестом году, разом приняли яд. Профессору-генералу было семьдесят семь лет.
Могу поставить здесь точку.
А могу рассказать про Пьера Л.
Французский политический деятель. Судили и расстреляли за то, что сотрудничал с оккупантами. И жена его - вразрядку - Сарра Абрамовна забрала тело, похоронила. Развела на могилке цветы, ездит на кладбище, поливает...
Поздняя сноска:
Младший ГА участвовал в заговоре против ГИ. Расстрелян весной 1945 года. Осталась тюремная тетрадь – «Моабитские сонеты», две строчки из которых (стихотворение «Спутники») мы приводим:
Бывают времена торжествующего безумия.
Тогда головы секут самым благородным.
Продолжение в тот же день
1969
17 августа
скончался Марк Наумович Бернес,
которого все кругом величали Бернес - от Уссурийска до Бердичева ударяли на первый слог, - или как сам он аттестовал себя в своей славе:
От Архангельска до Кушки
Меня любят все старушки.
И улыбался толстым лицом, что сделалось от болезни немножко бульдожьим.
- Я, - говорит, - дорогие, о чём вас спросить хочу. Вот встать против камеры и спросить, пока ещё петь не начал. Вы, дорогие мои, знаете ли, - цитирую крупными буквами, - какая печальная дорога вела когда-то в Одессе от города к еврейскому кладбищу?
И как раз в тот день, - ибо в некотором смысле "тот" и "другой" тождественны, и что было в "тот", случится, по вероятности, и в "другой", - как раз, говорю, в тот день Марк Наумович проделал задуманный опыт. Кто помнит: пробило, - ударьте, в скобках, на "про", - пробило, говорю, музыкальное вступление, а он уставился в нас белыми остеклевшими глазами.
Свидетели уверяют: то был первый приступ болезни с внезапной потерей сознания. А в действительности, Марк Наумович задавал, разом с Бабелем, свой вопрос насчёт Одессы и еврейского кладбища.
А после - запел:
- Тё-о-омная но-о-очь...
Продолжение в Восточной Европе
Звонче жаворонка пенье…
21 августа 1968 года наши войска заняли Чехословакию.
Я в тот день готовился к курсовой и углубился в многотомного Добролюбова. Он, вроде меня, учился в пединституте (Главном педагогическом в Петербурге) и выпускал рукописный журнал, где обличал Николая I, недавно почившего. Эпоха была либеральная и, подобно нашей, именовалась "оттепелью", - так окрестил её граф Алексей Константинович Толстой, поэт и царедворец...
И вот танки громыхали по телевизору, а я читал:
Во время Ольмюцких конференций, когда Николай Павлович занимался там чем-то с австрийским императором, народ собрался на площади, стал рассуждать и кричать.
Николай сказал Францу, что надо прогнать народное собрание. Тот послал адъютанта. Ему отвечали, что здесь русские не со своими рабами и не имеют никакого права распоряжаться. Тогда Николай явился к народу и грозно накинулся на него.
Эта трёхаршинная колонна, с поистине львиным рыком и зверской физиономией возникшая вдруг между поджарыми, крохотными немчиками, поразила их и привела в некоторое смущение.
Наш царь стоял и немилосердно орал. Действительно, мало-помалу толпа разбрелась.
Примечания разъясняют: в аршине - 71 сантиметр, Ольмюцкое соглашение заключено 29 ноября 1850 года, Франц-Иосиф доживёт до 1916-го, а Ольмюц - вообразите - город в Чехии, Оломоуц...
Николай очень тщеславился своим поступком и говорил императору австрийскому, что вы-де не умеете управлять этим народом. Вот я! Смело брошусь в толпу и в мановение ока утишу её!
Так писал студент Коля - Николай Александрович Добролюбов - в подпольном журнале "Слухи".
Что же до Алексея Константиновича Толстого, то накануне чешских событий (из нашего отдаления - на пороге) вышел его стихотворный сборник, снабжённый предисловием Наума Моисеевича Коржавина.
В предисловии говорилось:
Тяжелы для истории времена, когда раны лежат на поверхности, а их не лечат.
По прошествии многих лет смеем предположить: всякие времена таковы. Стоит приступить к исцелению, - глядь, раны-то далеко не поверхностные, а очень даже глубинные.
Закончим, однако, стихами Алексея Константиновича Толстого, что родились в пору далёкой оттепели, в 1858 году, за 110 лет до того, как танки вступили в Прагу...
Ну-с, господа оптимисты, хором!
Звонче жаворонка пенье,
Ярче вешние цветы,
Сердце полно вдохновенья,
Небо полно красоты.
Разорвав тоски оковы,
Цепи пошлые разбив,
Набегает жизни новой
Торжествующий прилив,
И звучит свежо и юно
Новых сил могучий строй,
Как натянутые струны
Между небом и землёй.
Продолжение в литературных кругах
28 августа 1979 года
скончался советский классик
Константин Михайлович Симонов
Он был Кумир целого поколения. И даже, пожалуй, нескольких… А с Кумиром как? Либо топтать, либо молиться.
Ну, давайте потопчем.
Вскоре за смертью Сталина посвятил стихи близкому другу, который (по памяти):
Чужую женщину любил,
А сам хорошим парнем был…
И одного лишь не умел
В своей короткой жизни:
Взять отодвинуть взглядом
И рассмотреть, как следует,
Ту, что (та-та-та) рядом,
Что спит с ним и обедает.
Утверждать на печатных страницах, что жёны спят с мужьями, было по тем временам откровением. Но всё же лежачего не бьют. Какая-никакая, а жена друга. И почему-то я тогда уже знал, что женщина-прототип – известная актриса – сидит.
За связь с иностранцами.
Путалась чуть ли не с маршалом Тито, о котором некая американская газета, в переводе журнала «Крокодил», сообщала:
Тито – это свинья. Но это – наша свинья.
Вот с ним-то, с боровом Тито, и путалась тётенька, напрочь не сочувствуя мужу:
И жизнь его калеча,
И честь его пороча.
Понятно, что такой женщине – самое место на Крайнем Севере или Дальнем Востоке… Впоследствии её оправдали и выпустили, поскольку:
Югославский маршал Тито
Снова нам и друг, и брат.
Как сказал Хрущёв Никита,
Он совсем не виноват.
Кумир, однако же, включал давнее стихотворение во все «оттепельные» и «пост-оттепельные» сборники.
Между тем с героиней произошёл легендарный факт. Из мест заключения, пользуясь прежними связями, удалось ей переслать письмо Министру госбезопасности. И тот вызвал её в Москву. Они вроде бы раньше были знакомы.
И никто вас не охмуряет, что данная персонажка – монашка…
Небось, не слишком и удивилась, когда приодели, подкормили, подмазали и провели в кабинет Министра (отдельный). А там уж стол с овощами-фруктами. Вот сидит, кушает яблоки, щиплет виноград…
И входит Министр. По фамилии, скажем, А.
Когда стихи Кумира появились в журнале, Министра уже кончили. А за полгода… нет, за год (или за два?) вполне ещё пользовался жизнью.
Сравнительно молодой. В самом соку. Ниже среднего возраста. И как говорил бывший его сотрудник, будущий мой сосед по садовому участку: «Простой местный парень», - намекая на разных хитрых восточных людей (Берия, Кобулов и прочие), которые беднягу запутали.
Рубаха-парень по имени, скажем, Витя. Из русских, по слухам, армян – уроженец, положим, кубанского города Армавира…
И тоже садится к столу.
Поболтали о том, о сём. И вдруг спрашивает грустным голосом: а что, правда, что ты в письме-то писала?
А та – робким шёпотом:
- Правда, Витя.
- И что, правда, бьют?
- Да, Витя.
- А как, - спрашивает, - тебя били? Вот так? – На ней показал. – Или этак? – Опять же продемонстрировал…
Свои лишь ручки-ноженьки
Любила да жалела,
А больше ничегошеньки
Делать не умела.
Продолжение
в последний день лета
31 августа 1941 года
не стало Марины Ивановны Цветаевой
Некий хороший человек пригласил её в Англию. Он там читал лекции по русской литературе. Может быть, в Кембридже. Может быть, в Оксфорде. Получал, надо думать, профессорскую зарплату... А та, про кого читал (Марина Ивановна), не имела, как водится, ни шиша.
Ну и позвал в гости. Профессор - в смысле - поэта. Показывал достопримечательности, то, сё. Угощал от души. В изысканных дорогих ресторанах. И очень, понимаете, огорчился, что поэт весьма слабо реагирует на усиленное питание: вяло жуёт и по классической традиции всё больше никуда не смотрит.
Вздохнувши опять-таки от души, хозяин-профессор выразил удивление. Или неодобрение.
Даже, глядишь, порицание.
- Вы, - укоряет, - Марина Ивановна, безразличны к радостям жизни: к гастрономическим удовольствиям и кулинарным рецептам. Хоть сено-солому подай, всё будете вилкою тыкать!
И Марина Ивановна, представьте себе, согласилась. Точно, кивает, правильно. Мы, заверяет, поэты, производим духовные ценности на подножном корму. С филе-бламанже, с шампиньонов да с рябчиков - кто же, простите, не воспарит? Нет, попробуйте-ка на сене с соломой! Чистота эксперимента, уважаемый профессор!.. И в заключение вроде бы засмеялась.
Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст.
И всё - равно, и всё - едино.
Но если по дороге куст
Встаёт, особенно - рябина..
* * *
А хороший человек, принимавший Цветаеву, - князь Святополк-Мирский. Сын царского министра, эмигрант, профессор Лондонского университета, коммунист, евразиец и – крупными буквами - возвращенец...
О последних его годах повествует Ярослав Васильевич Смеляков - поэт и многолетний сиделец:
Бельё за окном на верёвке,
заплёванный маленький зал.
Он в этой фабричной столовке
о Рюриковичах толковал.
Тут вовсе не к месту детали,
как капельки масла в воде.
Его второпях расстреляли
в угодьях того МВД.
В июне там или в июле, -
я это успел позабыть, -
но лучше уж русскую пулю
на русской земле получить.
Что лучше, что хуже - не комментирую.
Наверное, о самоубийстве Цветаевой кто-нибудь распевает частушку, где "местная петля" рифмуется с "ля-ля-ля"...
Но детали, Ярослав Васильевич, очень даже сгодятся.
* * *
О князе Дмитрии Петровиче Святополк-Мирском - в дневнике Чуковского:
От высокородных предков унаследовал гурманство. Разоряется на чревоугодии. Каждый день идёт в роскошный ресторан... не только ест, но и пьёт.
Мил чрезвычайно. Широкое образование, искренность, литературный талант, самая нелепая борода, нелепая лысина, костюм хоть и английский, но неряшливый, потёртый, обвислый. И особая манера слушать: после всякой фразы произносит сочувственно "и-и-и" (горлом поросячий визг)...
Корней Иванович уверяет, что особую княжескую манеру запечатлел будто бы Маршак в известном стихотворении:
Мой мальчик! Тебе эту песню дарю,
Рассчитывай силы свои.
И если сказать не умеешь "хрю-хрю",
Визжи, не стесняясь, "и-и!"
Любознательные зрители живого телевидения! На этой оптимистической ноте позвольте с вами проститься. Плюс традиционный стишок, что написался аккурат прошлым летом, год назад, в процессе московской музейной акции по ознакомлению широких народных масс с живописными шедеврами.
На доме девять дробь семнадцать
Картина классная висит.
Какая перспектива, братцы,
Какой там древнеримский вид!
Охота юркнуть в те ворота,
Пронзить Пречистенку, как дрель,
Чтоб от меня, от обормота,
Извилиста и криворота,
Зияла сквозь пространство
щель.
31 августа 2008 года,
Москва, Пречистенка, дождик.
В издательстве «Арт Хаус медиа» вышли ТРИ книги Эдуарда Шульмана: ДОКУМЕНТАЛЬНЫЙ роман «Полежаев и Бибиков», сборник повестей и рассказов «Новое неожиданное происшествие» И БЕЛЛЕТРИСТИКА С ЭССЕИСТИКОЙ «ЕВРЕЙ ИВАНЫЧ» - ИСТОРИЯ СЕМЬИ И СТРАНЫ.
Справка из Интернета
Эдуард Шульман родился в 1936 г. в Минске. С 1944-го живет в Москве. В 1962-м окончил творческий вуз. При советской власти обнародовал три расскаа (в журналах «Юность», "Знамя" и "Неман", псевдоним - Эд. Шухмин). Под тем же псевдонимом (и под псевдонимом Игорь Секретарев) - в журналах "Континент" (Париж), "22" (Израиль). При «гласности» и «перестройке» - за собственной подписью – издавался в России и за рубежом (Израиль, Франция, Германия, Швейцария, США). Как прозаик, критик, эссеист - в «толстой» и «тонкой» периодике: "Огонек", "Октябрь", "Дружба народов", "Знамя", «Иностранная литература», «Итоги», «Лехаим»… Победитель сетевого конкурса "ТЕНЕТА-98" (номинация "отдельный рассказ"). Две книги переведены на французский.