Эдуард Шульман

Перекидной календарь

В 1922 году Анна Андреевна Ахматова написала:

А здесь, в глухом чаду пожара

Остаток юности губя,

Мы ни единого удара

Не отклонили от себя.

И знаем, что в оценке поздней
     Оправдан будет каждый час...

Но в мире нет людей бесслёзней,

Надменнее и проще нас.

Прошло двадцать лет. В Ташкенте, в эвакуации, повстречалась Анна Андреевна с польским художником, который после войны очутился в Париже и вспоминал: Ахматова говорила, как будто подшучивая над самыми печальными вещами, словно её страдания и страдания окружающих превысили меру и не могут обсуждаться всерьёз...

Вот, по слухам, любимый анекдот Анны Андреевны Ахматовой (в переложении Александра Моисеевича Володина из кинофильма "Старшая сестра"):

Тамерлан осадил один город. Послал гонцов, потребовал мешок золота. Дали. Ещё раз послал. Гонцы возвратились ни с чем: жители плачут, ничего больше нет. Ну, если плачут - найдут... И правда, собрали мешок. Тогда Тамерлан спрашивает:

- Какое там настроение?

- Пляшут, песни поют.

- А-а, раз так - значит, ничего не осталось.

Здравствуй и прощай

3 сентября 1932 года  погиб Павел Трофимович Морозов

Ведь он что хотел? Чтоб папаша на стороне не гулял, в семейство бы воротился.

В другие времена мать либо попу пожаловалась, либо на производство. Батюшка, мол, Завком Завкомыч, направь моего на путь истинный, - ко всякой юбке, кобель, липнет. Окажи, батюшка, Божескую милость...

Да времена-то как раз переходные - от попа к профкому переходили. Ну и выпало Павлику в переходные сумерки пастырей замещать.

Сигналил вышестоящим организациям... 

Или они лежали? Сидели?

Нет, покамест только дрожали. Крались на цыпочках к собственной двери, и приплюснувшись профилем, зажавши сердце, как посторонний звук, улавливали шаги на лестничной клетке.

А Павлик-пионер сигналил, что папаша его, хоть и крестьянин-бедняк, а как глава сельсовета не в ту дуду дует... За политику-де похлеще взгреют! - мать с Павликом понадеялись. - Тихо засядет, носа не высунет!

Да время-то, говорю, переходное.

Против домашнего расчёта и вышло. Не в семью воротили - к Богу уволокли, "вышку" сердечному схлопотали. И Павлик-пионер руки на себя наложил  -  -  -

...По бережку носится, на вновь прибывающих виснет.

- Дяденьки, - кричит, - тётеньки!  Отца моего не видали? - К лодочнику подкатился. - Дедушка Харитон! Дедушка Харитон!

А старик последнюю монетку из-под щеки выгребает. За перевоз-то сам получал: денежку в рот пихали, будто в копилку...

- Отстань, - говорит, - мальчик! - Прокашлялся. - Сколько раз повторять: не Харитон я - не Щедрый, не Осыпающий милостями. Запомни ты, наконец: Харон моё имя. Сын Эреба и Ночи. Вот на песочке тут запиши: Харон. От слова "харе" - Прощай, значит, и Здравствуй.

А Павлик - своё:

- Тётеньки! Дяденьки! Дедушка Харитон!

***

 По сообщениям зарубежной печати, Павлик Морозов обнаружился в Англии. И тоже, вообразите, белорусского происхождения. Отсюда, кстати, вовсе не вытекает, что мы выступаем против белорусов вообще.

Нет, не выступаем! И вам не советуем.

Скажу больше: автор явился на свет в белорусском городе с женским именем Лида. И оба, допустим, Павлика - мои земляки. Только одни Морозовы подались на Урал, а другие - в Великобританию.

Пускай британский Павлик - little Paul - носит поэтическую фамилию Frost.. Отец его, согласно нашему допущению, встретил войну в городе Лида. И служил при немцах в полиции...

Ничего удивительного! Всё тайное, утверждает евангелист, становится явным. Дайте лишь срок.

И вот сроки исполнились. Газета публикует секретные документы: в Белоруссии было 500 тысяч партизан, а 700 тысяч сотрудничали с оккупантами. Такое соотношение привело к тому, что в Гродненской области, где и находится город Лида, из пятидесяти тысяч довоенных евреев остались в живых сто восемьдесят.

История с географией.  Гродно - в Западной Белоруссии. И 18-20 сентября 1939 года (польские части покинули город, а наши пока не вступили) разразился погром.

Может быть, родитель Павлика Фроста участвовал. В дальнейших акциях - несомненно...

Ушёл с немцами на Запад. Переселился в Англию. Из города Лида в город, допустим, Лидс. Занесён в список "военных преступников". Отрицал, возмущался, протестовал...

Да сынишка Павлик наткнулся по случаю на военные "фотки". Узнал отца. Потрясённый помчался в полицию...

Наверное, поступил правильно.

Но мы лично никакой радости не испытываем. Хотя в городе Лида вся наша парафия (по-московски - семья), от прадедушки до грудных младенцев (моих ровесников), исчезла с лица земли.

Продолжение в тот же  день

3 сентября 1918 года  казнена Фанни Каплан

Урождённая Фаня Ефимовна Ройтман (по другим данным - Фейга Хаимовна Ройтблат).

Восемнадцати лет (1906-й год) то ли швыряла, то ли пыталась швырнуть бомбу. Присуждена к вечной каторге. Освободили после Февральской революции. Лечилась от туберкулёза...

На допросе будто бы заявила:

- Ни к какой партии не принадлежу.

- Почему стреляли в товарища Ленина?

- Считаю его предателем. Чем дольше живёт, тем дальше социализм.

- Кто вас послал?

- Я... - мгновенное замешательство, - я - лично от себя.

Примерно то же подтвердила в письменных показаниях:

1918 года, августа 30-го дня, 11 часов 30 минут вечера.

Я, Фаня Ефимовна Каплан, сегодня стреляла в Ленина. Стреляла по собственному желанию. Сколько раз выстрелила - не помню. Из какого револьвера - не скажу.  Стреляла потому, что считаю Ленина предателем революции и дальнейшее его существование подрывало веру в социализм. В чём это подрывание - объяснить не хочу.

За подробностями отсылаю вас к двухтомнику "Ленин", сочинение Д.А. Волкогонова. Глава называется "Выстрел Фанни Каплан?"  Обратите внимание: с вопросительным знаком. Главная загвоздка (есть и побочные): Фаня Ефимовна практически потеряла зрение.

Родилась на Украине. Четыре брата, три сестры. И покуда мотала срок, они тоже умотали.

В Америку...

А Фаня Каплан сослепу палила в Ленина. Ей-ейские умники  ("Еврейская энциклопедия", Иерусалим) даже не включили её в свой Пантеон. А здесь, на Родине, сама фамилия  Каплан  сделалась подозрительной.

Обнаружена Каплан Фаня Львовна с мужем и дочерью. - Или: - Со слов нашего информатора установлено, что А. Каплан - брат эсерки Каплан. На вопрос, от кого это известно, информатор отвечал, что слышал от жильцов. - Далее: - Каплан Владимир Натанович умер в тюрьме. Его сестра Флора Натановна этапирована...

Заканчиваю стихотворением Павлуши Каплана - моего шурина, молодого археолога, погибшего в экспедиции:

Когда меня на Страшный суд

на дрогах чёрных повезут,

когда Харонова ладья

причалит,

Грозный Судия

задаст вопросы мне прямые,

скажу в ответ:

�Я жил в России�.

Легенда

Эммануил Генрихович Казакевич начинал как поэт и писал по-еврейски. Добровольцем пошёл на фронт. Был солдатом. Командовал разведкой. Удостоен Сталинской премии за повесть "Звезда". Обруган за "Двое в степи". Снова схлопотал премию  - "Весна на Одере". Опять обругали ("Сердце друга").

Автор романа "Дом на площади", где, кроме прочего, изобразил перебежчика - офицера, ушедшего на Запад. В повести "Синяя тетрадь" (и в одноимённом кино) рядом с Лениным появился Зиновьев. В рассказе "Враги" - Мартов.

Умер Казакевич

22 сентября 1962 года

По слухам, оставил дневник, сочинённый специально для органов.

Его вроде бы напечатали.

А другой - истинный, тайный - будто бы изъяли и уничтожили.

Историю, которую вам расскажу, слышал я от одного человека.

И склонен ему доверять. Впрочем, судите сами!

...наши - Прагу освободили. А там синагога. XIII  век. Идём, говорят, поглядим! Казакевич говорит... И пошли. А он по дороге разъяснительную работу ведёт.

Тут, дескать, чума была. Когда-то такое. Помирал народ. Прямо пачками. И основное - детишки. Ну, взрослые - ладно, за грехи. А малолетки-то чем провинились?

Вот и решили узнать, что там на небесах думают. А как узнаешь? Оказывается, есть способ. Только стемнеет - невинные души к Богу летят, а на рассвете - обратно под холмик. И если такую душу поймать - - -

А главным раввином в Праге был известный мудрец. Историческое лицо. Большая голова. И чтоб душу невинную изловить, придумал он Голема. Руки, ноги - всё при нём. Громадная сила. Но без души, без соображения. Что ни прикажешь - выполнит...

И Голем ребёночка приволок.

- Ну что там? - раввин спрашивает. - Как там на небе? Что слышно?

- Не знаю, - трясётся ребёночек, - я маленький. - Зубами от холода клацает.

- Но что говорят там?

- А говорят там: горбун... горбун, говорят, горбун!.. И ничего больше не понял я. Ох, отпустите, ребе! Второй раз помираю...

А был тот горбун - любимый раввина ученик. И пошли ребе с Големом к горбуну.

Ночь. По улицам топают. Луна. И тень от Голема на камнях, на европейской звонкой брусчатке. По тем улицам и шагали, где Казакевич с солдатами... Миновали заставу. Поле. Темень. Луна прикрылась. Трава шелестит да тучки шушукаются.

Видят - хибарка. От песен шатается, от музыки. От шума и смеха. Женщины хохочут заливисто, как мать-природа их научила. Совершенно ненатурально качаются... Ну и кидаешься на неё!..

- Стой! - ребе командует.

"Бац!" - Голем по двери.

Не отпирают. Только пуще веселье идёт.

- Ломай!

А Голему что? Пнул, и вошли. И стоят на пороге.

Как наш участковый.

Мы когда в коммунальной квартире обитали, на родной улице, - к соседке ходил. А у неё дочка. Подрастает. И жилплощадь - три на три...

Ну, походил-походил, бросил. Ездить далёко стало. А то, полагаю, чином повысили. И начальство пальчиком - стук да бряк. Мол, жена твоя заглянула. Жалуется капитанша на личную жизнь...

И вдруг звонят ему. Дом такой-то, квартира такая-то. Корпус третий, подъезд второй...

И что же с порога он наблюдает? Догадались, да? Она самая. Коммунальная дочка. Что в светёлке той расцветала. И наглая какая! Негр из холодильника шампанское - дёрг... плечики ей поливает. Ах, она жмётся, щёкотно! Не щекотите, Бобик!.. 

Да-а, участковый думает, куда-а матери!

- Так вот что ты делаешь! - ребе сказал. - Когда умирают дети, наполнил дом свой блудницами и срамом. Из-за тебя гибнет народ, а ты пьёшь, гуляешь и веселишься!

- Ребе! - сказал горбун. - Вы же знаете лучше меня, что ничего этого нет. Есть только убогая хибарка с земляным полом и худой крышей... А всё прочее, - и обвёл рукой пиршество, - игра воображения.

Я горбун, сказал горбун. Я горбун, ребе! И женщины придут ко мне только в мечтах. Неужто и мечтать мне заказано?

Бог весть, в чём виноват горбун...

Меня поражает, за что покарали целый народ, - за помыслы. Не за действия и поступки, - за помыслы одного несчастного...

Игра воображения... грёзы...

А может, была какая-то - настоящая, которую он любил. Ну, дочка ребе, к примеру. Дочь учителя, чтоб далеко не ходить. И встречались, скажу, за обедом. И горбун видел отвращение на прекрасном лице. И ночью превращал возлюбленную свою в блудницу, чтобы прилетала весёлая  и без одежд.

Но ведь в мечтах. Только в мечтах, ребе! Всего лишь в мечтах...

И горбуна убили. И дочь ребе была последняя, кто умер в городе от чумы.

А Казакевич с солдатами уже подошли к синагоге. Немцы её не тронули. Они исторические памятники сохраняли. Мало ли, пригодится. Под музей, блин, исчезнувшего народа...

И добрые люди, на глазах Казакевича, царапали на древних камнях имена погибших. Которые ушли в небо через трубу. Или сами кинулись на проволоку. Или были загрызены собаками. Из них сделали мыло, по анекдоту, и даже обмылочка не осталось.

Что такое "репрессия" и "реабилитация" помните?

Репрессия - это берут еврея и пускают на мыло. А реабилитация - наоборот...

К Казакевичу и военным спустился служка. Тоже легко сказать. Где он прятался шесть веков, с тридцать девятого года по сорок пятый?.. Но вот, спускается. Ногу увечную тянет, ключами гремит...

Желаете осмотреть?

Желают. Осматривают. Служка на кладбище вывел. Всё опять-таки в целости. Немцы в могилах не колупались. Зачем? Оно для музея как раз...

- Ну вот, господа, - служка говорит, - я всё показал.

- А глина? - они говорят.

- Какая глина?

- Та самая, - говорят, - из которой Голем...

Нас, извини-подвинься, не проведёшь, от Ивана не скроешься. И давай бросим Ваньку валять!  Он тридевять земель пешком отмахал... Отпирай чердак, служка!

- Это место заповедное, - служка говорит. - Прах Голема - он ведь несчастье приносит.

- Знаем, слыхали... Вот на эту глину охота нам посмотреть.

- Туда немецкие офицеры даже не поднимались...

- Тоже сравнил... - Хохочут.

- Господа, - служка сказал, - может быть, вы не поняли, но кто войдёт в то помещение,  с ним случится беда.

- Давай, давай! - поощряют.

Служка связку извлёк, встряхнул. Руки дрожат.

- Вот, - говорит, - идите. Сами, - говорит, - управляйтесь. - И ключик им отделяет.

А они берут. И пошли, пошли...

                                                        А Казакевич

                                                                     остался.

Остался, говорю, Эма Казакевич вместе со служкой. Что-то там бормотал, лихой и отважный...

А те пошли.

И вот уже с чердака назад. Друга хорошего на руках несут. Поскользнулся, видишь, да ногу сломал.

И служка над ним головой качает. С вековечною мудростью, с терпеливостью. И ключи твёрдой рукою забрал. Вздыхая, по лестнице пробирается и потайную дверь на замок замыкает.

Заглавие под конец

Когда  "третья волна" эмиграции окатила Америку, там решили подразобраться, что за русские к ним пожаловали. И как положено по науке, произвели, говорят, социологическое обследование. Составили, надо думать, анкетку с разными любопытными пунктами. И в частности, спрашивают:

Если, извините, сложилась конфликтная ситуация, Вы предпочитаете что: 1) бороться до конца? 2) достичь компромисса? 3) уступить?

Ну и отвечай по принципу - "ненужное зачеркнуть". 

И что ж оказалось лишним для бывших наших сограждан, что сидели с нами за одной партой, избирали темой для сочинения "Образ Павки Корчагина", сдавали зачёт по "научному изму", получали отгул за прогулки с народной дружиной?

Ведь если честно, русские-то они русские, однако евреи. Древний народ. Пускай по-библейски "жестоковыйный", то бишь "упрямый", да в смысле гибкости - хорошо тренированный. Что мировой, что отечественной историей...

Наше племя очень дрессированное, - писал Эренбург. - Мы видали девятьсот пленений.

Но с детства громившие соглашателей-оппортунистов, новые эмигранты презрительно отвергли отступление с компромиссом. Зато в подавляющем большинстве утвердились на пункте "раз" - борьба до конца.

Вот это наше боевое, рыцарское качество и окрестили в Америке

Комплекс  Корчагина

13(26) сентября 1904 года

родился Николай Алексеевич Островский �

автор сакрального текста

"Как закалялась сталь"

Продолжение через  день

Два ангела на двух велосипедах

Считая, что он молится

И думает за всех...

Дело происходит в Литинституте на поэтическом семинаре Михаила Аркадьевича С.  Место действия - актовый зал. На сцене, за спиной С., - трибуна. Висят какие-то, многолетней давности, кумачи.

Из присутствующих отмечу дежурного... или как оно называлось? В  общем, каждый участник семинара, по очереди, обязан вести журнал и фиксировать, так сказать, событийную сторону: кого обсуждают, какие суждения...

Вот он-то - по нашей терминологии - дежурный. В таковом звании его и оставим. Разве что с прописной буквы. Хотя помним, конечно, фамилию, знаем паспортные данные и псевдоним.

Даже виделись лично... по телевизору... когда бывший Дежурный...

Да нет, хороший парень! Столичный житель, выдававший себя за одессита и остряка. И мы уж полжизни бережём некую шутку, которую надеемся употребить. Бывало спросишь покойного: "Ну, что новенького?" Ответ: "Шнурки от ботинок".

Вот этот самый Шнурки от Ботинок...

Но прервёмся на краткий миг. Сейчас появится С.А. - Современный Автор, две строчки которого выставлены в эпиграфе. А покуда позволим себе предварительное замечание.

В эпоху, скажем, недоиздания Джойса и переиздания Пруста некоторые обучались литмастерству по "Разгрому" Фадеева. Там один герой - Морозка, другой - Метелица, но спутать их совершенно немыслимо. Имеется ещё командир с неудобопроизносимой фамилией (так, среди полезных сельскохозяйственных угодий встречаются "неудобья") и его помощник Бакланов, подражающий своему кумиру. 

Тот, из-за ранения, не в состоянии вертеть шеей - разворачивается всем корпусом. Ну и Бакланов то же. И с большим литературным мастерством в романе объявлено: внешние-де замашки отпадут, а суть переймётся.

Говорят, человек - прообраз Бакланова из "Разгрома" - сделался скульптором. И очутился на Колыме. Заодно с неудобным командиром, который загнулся в военном году... то бишь его загнули, чтоб чересчур не радовался немецким победам.

Смекаете, да? Он - красный партизан и представитель неудобья - симпатизировал Гитлеру!

И это не менее (и не более!) удивительно, чем судьба Бакланова-прототипа. Который чего-то там изваял. И шибко прославился. Схлопотал премию. Плюс обратный билет в Европейскую Россию...

Да местные бедолаги нагрянули к нему в мастерскую аккурат накануне отъезда.

Но памятник, по слухам, остался. В Магадане или в Норильске. В Находке или в Совгавани. В Сучане на Суковом болоте...

Там стоит человек с   несгибаемой шеей.

О ней-то и пойдёт речь. Шея у С. была худая и длинная. Когда со временем - на короткий срок - он сделался местной правдой и совестью, изумлённому глазу с внезапностью открывалось, до чего ж она, наша правда, картавая да кривая. С утиной головкой на лебединой шее.

Но пора уж впустить С.А. - Современного Автора. Вот он - по контрасту - двухметрового роста с жидкими глазами прибалта. И едва отворил дверь, - нельзя ли, спрашивает, почитать?

- Валяйте! - сказал С.

Вполне возможно (а нам и желательно), чтоб это свершилось в тот день, когда на доске объявлений вывесили приказ об отчислении Современного Автора из института.

За непосещение.

А он возьми да и посети!

Для полного эффекта тут бы и полный зал. Да не было! Так, редкими шашечками (если снимать с верхней точки). А впереди - по первой горизонтали - С., С.А. (Современный Автор) и покойный Шнурки от Ботинок. Этих - лучше "с пупа". Общим планом. Наездом через наплыв И конечно, синхронно, в прямом эфире.

То, что на телевидении именуется "текст", отыщете вы в каком-нибудь сборнике Современного Автора. "Зрительный ряд" - две головы и две шеи, связанные между собой законом "Разгрома": С. - за неудобного командира, а Шнурки от Ботинок - в роли Бакланова.

И вот, покуда длилось стихотворение или, в нашем телесюжете, "дикторский текст", Шнурки от Ботинок наклонялся вперёд, а голова С. падала набок до горизонтального положения, и он  предложил Современному Автору, окликая его по имени:

- Хотите, я сделаю вам стишок?

Нет (вразрядку), стихотворение.

А "стишок", - так позволяла  себе Анна Андреевна Ахматова, которая  кстати  (или некстати)  говорила об С.: 

- Я понимаю, почему вас все любят.

Современный Автор тоже, вероятно, любил. Однако же кивнул удручённо.

С. попросил читать медленно, смолкая после каждой строфы. И в паузе выносил приговор (вразрядку):  не надо�

Нам понадобилось четверть века, чтобы почитание С. сменилось почтением к Современному Автору.

- О! - вдруг сказал С.

У него между прочим был сосед с неудобной фамилией. Однажды, передавал Шнурки от Ботинок, сосед прибегает с потрясающей новостью: в полночь Спасская башня  бьёт одиннадцать раз.

- А в полдень? - спросил С.

- В полдень не знаю, а в полночь - одиннадцать!

Идут проверять. Визуально очень изобразительно. Главная площадь, глянец булыжника... Неудобная фамилия задирает голову, С. кладёт на плечо. "Бам!" - бьют часы. "О!" - говорит фамилия. "Бам!" - бьют часы. "Раз!" - говорит фамилия... Словом, прослушав двенадцать строф, С. дважды воскликнул: о!

Мы были счастливы. Шнурки от Ботинок скрёбал пёрышком, заполняя журнал.

Считая, что он молится

И думает за всех,

Несли эвенки малицы,

Несли  (та-та)  и мех.

А что он мог  (та-та, та-та),

Божишко небольшой

С  (та-та-та)  деревянною,

Источенной душой.

Вот всё, что оставил С. от работы С.А. (Современного Автора).

- Знаете, Михаил Аркадьевич, - вздохнул тот, - мне очень нравится ваше последнее стихотворение. В нём, если не ошибаюсь, десять строф, но я бы, с вашего разрешение, малость подсократил.

- Валяйте! - сказал С.

И Современный Автор прочёл:

Как мальчики, мечтая о победах,

Умчались в неизвестные края

Два ангела на двух велосипедах -

Любовь моя и молодость моя.

Не бойся старости! (Тара-тата) пустое,

(Тара-тара-тата) водоворот.

И смерть к тебе (тара-тата) простою,

Застенчивою девочкой придёт.

- И всё? - спросил С.

- Ага, - сказал Современный Автор.

И оба они засмеялись.

Михаил Аркадьевич Светлов скончался в Москве

28 сентября 1964 года

Продолжение в тот же  день

по старому стилю

Средь шумного бала

Писатель Дмитрий Васильевич Григорович вспоминал о графине Толстой, жене графа Алексея Константиновича, поэта. Она - урождённая Бахметьева. Из разорённого семейства. Мать старалась не только сбыть дочку, но и продать не без выгоды. Познакомила с  князем, который сделал ребёнка.

Брат вступился за честь сестры, вызвал князя на дуэль и погиб.

Бахметьева вышла за Миллера, страстно влюблённого. Да она-то терпеть его не могла, скоро бросила.

Бежала с Григоровичем. Он впервые, по тогдашнему термину, употребил её на качелях. В пути, на железной дороге,  употреблялись (вразрядку) до изнеможения. Она была необыкновенно пылкая и страшно возбуждалась в тряском вагоне. 

Напросились в гости к помещику Нечаеву. У него шесть дочерей от разных жён. И всех своих девочек лишил он невинности. Хоть справа налево, хоть слева направо, - лишил...

Поодиночке и парами каждую ночь девушки пробирались к Григоровичу.

Мать, последняя супруга Нечаева, жила с лакеем. Дочки скопом подглядывали и передавали. Фамилия лакея - Солдатов. Барыня укладывалась в постель, а он навытяжку дежурил в дверях.

- Ну, боец, раздевайся! Ложись!.. Пошёл вон!..

Младшее чадо выдал Нечаев замуж, подпоив будущего мужа: невеста - на четвёртом месяце и как бы чего не вышло... пронюхает губернатор, то, сё...

Дочка кончилась родами и, умирая, целовала папу Нечаева.

- За долгую жизнь, - говорит Григорович, - наблюдал я много подобного и бесподобного. И должен заметить: дочки-любовницы прямо-таки обожают отцов-растлителей... чувствуют необыкновенную привязанность.

Сёстры Нечаевы буквально не отпускали Григоровича, и госпожа Миллер покинула его. Когда он вернулся, она, расслабленная и томная, лежала у себя в Бахметьевке на диване. Подле, на низенькой табуреточке, коленками упершись в подбородок, примостился граф Алексей Константинович Толстой, держал любимую за руку и читал стихи:

                                      Средь шумного бала, случайно,

                                             В тревоге мирской суеты,

                                             Тебя я увидел, но тайна

                                             Твои покрывала черты.

Стихотворение �Средь шумного бала� опубликовано в журнале �Отечественные записки�, 1856, № 5. Обращено к Софье Андреевне Миллер, будущей жене поэта. Жених - Алексей Константинович Толстой - познакомился с нею в декабре 1850 года (или в начале пятьдесят первого) на маскараде в Петербурге.

Впоследствии Пётр Ильич Чайковский положил эти стихи на музыку.

Не странно ли, что самый, наверное, проникновенный романс о любви к женщине сочинил композитор, избегавший слабый пол, боявшийся тётенек хуже смерти... Дело, быть может, отчасти в том, что любимый адресат в тексте Толстого не имеет, так сказать, половых признаков, не принадлежит по грамматике ни к мужскому, ни к женскому роду.

Лишь очи печально глядели,

А голос так дивно звучал,

Как звон отдалённой свирели,

Как моря играющий вал.

Историю Григоровича зафиксировал Алексей Сергеевич Суворин (1834 -1912) - издатель и журналист, малость свихнувшийся на женской неверности и коварстве.

Молодая жена Суворина погибла в результате двойного самоубийства - своего и любовника (который по уговору выстрелил в неё). А Суворин - ни сном, ни духом. Не подозревал, не догадывался... И дневник его - полный свод антиженских баек и случаев.

В пьесе, например, нравится ему реплика: �Медовый месяц один, а бедовых много�. Или:

Некто приехал в Питер, остановился в гостинице, встретил знакомую из провинции. Спустя несколько дней она приглашает его. Приходит. Дамы, кавалеры. Пьют чай, пирожные, шампанское. После ужина дамы явились голые.

Мне стан твой понравился тонкий

И весь твой задумчивый вид,

А смех твой, и грустный и звонкий,

С тех пор в моём сердце звучит.

Разговоры о том, - пишет Суворин, - как хорошо и весело живётся кокоткам и вообще женщинам, которые ничем не стесняются. Какие у них наряды, какие бриллианты, какие рысаки, сколько поклонников. Мужчины любят именно таких женщин. Это, дескать, и есть настоящее счастье.

В часы одинокие ночи

Люблю я, усталый, прилечь -

И вижу печальные очи,

И слышу весёлую речь.

...Офицер женится. Вдруг получает анонимное письмо: мол, жена ездит в бани к любовнику, туда-то, в такие-то часы. Отправляется. Просит соседний номер. Дают. Не раздевается. Слышит голос жены и незнакомый мужской. Стучит. Нарочно басом, сквозь кашель �я, - говорит, - ламповщик, пустите газ поправить�. Ему отворяют... Остальное можно вообразить.

И грустно так засыпаю,

И в грезах неведомых сплю...

Люблю ли тебя - я не знаю,

Но кажется мне, что люблю!

умер

28 сентября (10 октября) 1875 года

от передозировки морфия

Графиня Софья Андреевна Бахметьева-Миллер-Толстая

дожила до 1892-го

Алексею Сергеевичу Суворину

отмерено, как и Григоровичу,

78 лет

Он был настоящий журналист и мальчишкой мечтал проникнуть в острог, дабы колодники рассказали ему свои истории, а он бы потом напечатал...

Все  сыновья Суворина, кто в молодых годах, кто в глубокой старости, добровольно ушли из жизни.

Младшая дочь при советской власти погибла в тюрьме.