ЭДУАРД ШУЛЬМАН
кратко о творческих результатах
Перекидной календарь (по Эдуарду Шульману 2008):
Перекидной календарь (по Эдуарду Шульману 2009):
Интервью с Эдуардом Шульманом журналистки Ирины Семёновой для издания "Экслибрис"
Перекидной календарь
Декабрь
Здравствуйте, уважаемые зрители живого телевидения!
Я – Эдуард Шульман – с очередными, последними в этом году, календарными датами. Начнём 5-го декабря.
Тот, кто постарше, может быть, думает, что речь пойдёт о прежнем всенародном празднике – Сталинской конституции 1936 года.
Нет!
Побеседуем о событиях, что приключились в тот же день – ровно, однако же, на пять лет раньше –
5-ГО ДЕКАБРЯ 1931 ГОДА.
Пришёл Ильф, рассказывает современник, приглашает на завтра: говорят, будут взрывать Храм Спасителя.
- Входите же! - Ильф стоял в дверях со стаканом холодного чая. - Нам отсюда будет отлично видно. - Был возбуждён. На скуластом лице играли пятна румянца.
Мы прижались к стёклам.
Человек в будёновке с биноклем через плечо шагал к стенам Храма. Было так тихо, что через открытую форточку слышался скрип валенок на снегу. Кто-то из нас взялся отсчитывать секунды. Казалось, мы ждём чересчур долго.
Ильф вскинул и нацелил свою "лейку".
Барабан Храма медленно шевельнулся. Неторопливо, важно громадная башня начала садиться внутрь самоё себя.
Ильф побледнел и молча опустил аппарат.
- А один иностранец, - слышу вчера на улице, - он им говорит: да как же такую красоту взрывать? Я, блин, его покупаю и по кирпичику перевезу!
(Как после войны, вспоминаю, мимо нашего полустанка составы с кирпичом следовали, платформы гружёные: маршал-де из Германии замок какой-то транспортирует - военный трофей в счёт репараций. У себя чтоб поставить. Дача такая, рыцарская).
- ...перевезу! - иностранец божится. - Балочки все перемечу, и пусть у меня в штате Калифорния стоит. Дозвольте, - просит, - озолочу!
Да где там...
"Самолюбствие мне дороже", - как Беня Крик говорил.
Взамен Храма размахнулись строить Дворец. С верхушечным памятником, мизинец которого - то ли три, то ли десять метров.
А строительной техники было: 750 бульдозеров и 1 (прописью - один) кран на три тонны.
Да не на строительстве - на всю страну!
* * *
За одним окном... лежала вдали огромная картина заречной снежно-сизой Москвы; в другое, левее, видна часть Кремля... напротив, как-то не в меру близко, белела слишком новая громада Христа Спасителя, в золотом куполе которого синеватыми пятнами отражались галки, вечно вившиеся вокруг.
Иван Бунин, "Чистый понедельник"
...говорят, он проснулся ночью и на ощупь, впотьмах нацарапал каким-то огрызком:
Благодарю Господа Бога за "Чистый понедельник".
Это было 12 мая 1944 года. Во Франции.
А в Магадане, в тот год, Варлам Тихонович Шаламов размотал "десятку". И не выходя за ворота, как шутили тогда, "без задержки" - схлопотал следующую.
За то, что назвал Бунина классиком.
И хотя тут нет никакой связи, мне кажется - связь есть.
Почему птицы знают с рождения дорогу домой?
По той же причине протянут меж нами прямой провод. И неведомый В.Ш. посредством Господа Бога поднимает среди ночи Нобелевского лауреата. А тот, знаменитый И.Б., по небесному телеграфу благодарит колымского з/к.
И с тех пор Храм Христа Спасителя вечно стоит на своём месте.
Взорван
5-го декабря 1931 года
А написали мы данный текст к Пятидесятилетию данного факта –
5-го декабря 1981 года
28 октября (11 ноября) 1818 года
родился Иван Сергеевич Тургенев.
Спустя век и месяц, 11 декабря 1918-го, -
Александр Исаевич Солженицын.
В тёмной комнате на белой простыне
Наш близкий знакомый - сравнительно немолодой сценарист - взялся экранизировать "Первую любовь". Повесть Тургенева трактовалась по Достоевскому: соперничество Отца и Сына, нагло-прекрасная беззащитная Героиня...
И ещё - Мать. Тихая, робкая. Весьма заурядной внешности. В молодости - без гроша. Почти приживалка в доме богатого дядюшки, который завещал ей имение и доходы… И вот, по страстной любви, вышла за неимущего, очень красивого Отца... Теперь терзается ревностью…
Фильм открывался современными кадрами.
Выставочный зал. Затерянные среди публики, бродят Отец и Сын, Героиня и Мать, пока разобщённые, не составляющие семьи и сюжета. Порознь останавливаются у небольшой бытовой вещицы, изображающей мужскую компанию в далёком веке.
На полотне только что отобедали. Или отужинали. Кто-то снимал салфетку, кто-то отодвигался, кто-то закуривал...
Внезапно картина оживала:
Хозяин позвонил и велел принять со стола.
- Итак, это дело решённое, - промолвил он, глубже усаживаясь в кресло. - Каждый из нас должен рассказать историю первой любви. За вами очередь, Сергей Николаевич.
Сергей Николаевич, кругленький человек с пухленьким овальным лицом, посмотрел сперва на хозяина, потом поднял глаза к потолку.
- У меня не было первой любви, - сказал он, наконец. - Я прямо начал со второй.
- Это каким образом?
- Очень просто. Мне было 18 лет, когда я приволокнулся за весьма миленькой барышней. Но ухаживал так, как ухаживал потом за другими. Собственно, в первый и в последний раз я влюбился лет шести в свою няню... Подробности наших отношений изгладились, но если бы я припомнил, кому интересно?
- Так как же быть? - Хозяин огляделся. - В моей первой любви тоже не много занимательного. Моя сказка двумя словами сказывается: отцы сосватали, мы с женой полюбились друг другу... Я, господа, поднимая вопрос, надеялся на вас, не скажу - старых, но и не молодых холостяков. Разве вы чем-нибудь нас потешите, Владимир Петрович?
- Моя любовь принадлежит действительно к числу не совсем обыкновенных, - ответил с небольшой заминкой Владимир Петрович, человек лет сорока, черноволосый, с проседью.
- А-а! - воскликнули хозяин и Сергей Николаевич в один голос. - Тем лучше... Рассказывайте.
- Извольте. Мне было тогда 16 лет. Дело происходило летом. Я жил в Москве у моих родителей. Они нанимали дачу около Калужской заставы, против Нескучного. Я...
Вот здесь, посреди реплики (а то и сразу после извольте), мы попадали, по замыслу сценариста, прямо в Москву, на Калужскую заставу, которая давно уже так не зовётся.
От нынешнего ЖБИ, - писал сценарист ритмической прозой, - от комбината Железо-Бетонных Изделий, пересекая трамвайные пути, мимо станции метро, вдоль глубокого искусственного оврага, где, как в русле, протекает третье Транспортное кольцо, огибая сверкающую Ракету, бежит мальчик в чём-то распахнутом и летнем, что состязается с ветром в такой же естественности, как волосы, - бежит мальчик-Сын, по ходу движения преображая природу.
Прежде чем развернётся фильм, - полагал сценарист, - пусть зритель проникнется, что действие происходит не где-то там, в истории, на неведомой глубине, а в нашем городе, между такой-то улицей и таким-то проспектом. И потому сейчас, прямо на глазах, на месте вечного гастронома, вырастает дачный ампирный особняк с оранжереей и службами. На крылечко выходит Мать. Смотрит из-под руки на бегущего Сына, на удивительное изменение мира...
Сценарист застал ещё Большую Калужскую (нынче Проспект) и одноименную плешку (прежде - Калужскую) с кинотеатром в бывшем соборе. А Калужская застава (ещё без Ракеты) была границею города. И два дома, устремлённые в областные просторы, поставленные по дуге, горстями черпали солнце - утреннее, дневное, вечернее. Заря и закат играли с окнами, приветствуя-провожая гостей.
В аккурат правое полудужье, если смотреть из области, и обратилось (двумя абзацами выше) в жёлтый ампирный домик, который покинула Мать, непритязательно одетая, с мешкообразною скромной котомкою. Поглядывая на Сына, вернувшего луг автомобильной развязке, Мать смешалась с толпой на современном проспекте, что обернулся внезапно Большою Калужскою первых послевоенных лет.
И снова сделавшись мальчиком той эпохи, сценарист увидел тогдашнюю мостовую с одинокими "эмочками", "газиками"-полуторками, "зисами-101", с патрульным "виллисом", трофейным "опелем", синим троллейбусом, новенькою "победой"...
Каждый своим маршрутом - Мать и Сын направлялись к Нескучному. Он стоял, где стоит, прихорашиваясь по сезону. Зелёные листья желтели и жухли. Их сгребали, жгли. Дым уходил паром, падая снегом, дождём.
Вплотную к Нескучному подвели забор с воротами и бюро пропусков. Подъезжали грузовики. Ворота медленно отворялись. Из будочки выходил охранник. Шофёр, тоже в форме, высовывал накладную. Машина, как виделось сценаристу, была "студебеккер". Рокоча, вкатывалась на территорию.
Забор опоясывал её по периметру, выгораживая строительную площадку, оставляя на свободе Нескучный, и зелёный обрыв к реке, и улицу, и Окружную дорогу. Внутри, отделённые забором, копошились и гоношились. Разгружали "студебеккер". В большой ржавой бочке варили битум.
«В бочке-печке», - хотел написать сценарист.
Дребезжала распахнутая заслонка. Красный огневой чуб мотался под ветром. Отец, в офицерской робе, присевши на корточки, кормил пламя отбракованными паркетинами. Из времянки, увешанной лозунгами, что, мол, труд в Нескучном есть дело чести, доблести и геройства, - из конторы-прорабки выскакивала прекрасная Героиня, более наглая, чем беззащитная. На чёрной графлёной доске, стуча и царапая, выводила мелом проценты: отделочники... маляры... паркетчики... Подбегала сзади к Отцу. Одною рукой толкала, другою - удерживала. Сдвигала его офицерскую фуражку, обнажая жёсткие завитки, курчавые и седые. Такие же бархатные, как чёрный артиллерийский околыш.
Мать и Сын сошлись около дома. Невдалеке от забора, спрямлявшего вогнутый фасад. Сын перенял у Матери сумку - скромный мешкообразный свёрток. Задравши голову, стояли под самой почти стеной и будто искали кого-то глазами.
Часть стёкол была вставлена и чисто вымыта. В них, по указанию сценариста, отразился смешанный историко-современный пейзаж - леса и пашни, воссозданные на бегу мальчиком-Сыном, плюс уцелевшие по неизвестной причине более поздние сооружения, скажем, научный институт с куполом самоварного золота, которое жёлтым блеском полыхало в окне.
Иные проёмы были пусты. С прислонёнными рамами, выпущенным на волю малярным валиком, кольцами проволоки и проводки, обойными рулонами...
В таком-то проёме, склонившись друг к другу, обнявшись, стояли Отец и Героиня. Она - в платочке, положивши голову ему на плечо, улыбаясь и смеживши очи. Он - низко надвинув фуражку, в козырьке которой плавало самоварное золото.
Снизу, с улицы, из-за ограды, махал Сын, за спину перекинув котомку. Робкая мать приподняла руку...
Героиня открыла глаза, усмехнулась и ещё теснее прижалась к Отцу.
- Эй ты! - крикнула звонким голосом. - Хватит тебе шляться, проститутка! Отдавай последнюю передачу и уваливай! Ещё раз на вахте увижу - морду расцарапаю.
Затемнение, написал сценарист, конец фильма
Исходные материалы:
повесть Тургенева «Первая любовь»,
роман Солженицына «В круге первом».
И в повести, и в романе действие проистекает в Нескучном, на прежней Большой Калужской, у нынешнего дома № 30 по Ленинскому проспекту, что построен после войны заключёнными, среди которых и находился Александр Исаевич Солженицын…
11 декабря 2008 ГОДА исполнилось бы ему 90 лет.
Вот теперь – собственно Рождественские тексты. Не благостные Рождественские рассказы, а просто события, приуроченные в разные годы к 25 декабря (по новому стилю) 7 января (по старому).
1810 год
Дед Лермонтова - Михаил Арсеньев - покончил с собой.
Самоубийство приключилось под Рождество, старики дворовые божились - на новогоднем балу. Что будто бы в костюме и маске, усадивши семейство подле украшенной ёлочки, барин заговорил как бы притчами.
- Ну, - объявляет, - любезная моя Лизанька (жена), ты у меня будешь вдовушкой. А ты, родная моя Машенька (дочь), будешь сироткой.
Сказавши такую речь, барин вышел в соседнюю комнату, достал в шкафу пузырёк с зельем и выпил. После чего грохнулся оземь, пустив изо рта смрад и пену.
Бабушка велела похоронить дедушку и уехала в Пензу, произнеся напоследок слова, которыми Николай I проводил вроде бы их с дедушкой внука: собаке собачья смерть.
По другой версии, был домашний спектакль. Ставили "Гамлета" (едва ли не впервые в России), и дедушка Арсеньев исполнял роль шутника-могильщика, чьи весёлые реплики и отложились в дворовой памяти как притчи под ёлкой.
Так или этак, дедушка Арсеньев, 42-х лет, дожидался соседку-княжну для решительного, видимо, объяснения. А бабушка Арсеньева, 37 лет, послала дворовых наперехват, - заворотить разлучницу с полдороги: театр-де отменяется... И когда любимая не приехала, дедушка воспользовался пузырьком. То ли прямо на сцене с заступом в руках, то ли в гримёрной...
Бабушка сказала: "Комедиант!" - и продала дом на своз. Возвела на фундаменте храм. А чуть в стороне - хоромы. И ездила в церковь на двухколёске, запрягая дворового своего Ефима Яковлева.
Тот был мужик дерзкий. И перечил барыне не только что на словах. А вывернет чеку из оси да вывалит госпожу. Непременно норовил в грязь. Или в сугроб. На брёвна. На кладку. На клумбу...
Бабушка его не наказывала, потому что была к Ефиму неравнодушна. Развела когда-то с невестой, забрала на двор и приблизила. Насколько тесная была связь, - зря говорить не станем. Сошлёмся на Лермонтова:
Но иногда какой-нибудь лакей,
Усердный, честный, верный, осторожный,
Имея вход к владычице своей
Во всякий час, с покорностью возможной,
В уютной спальне заменяет ей
Служанку, то есть греет одеяло,
Подушки, руки, ноги... Разве мало
Под мраком ночи делается дел,
Которых знать и чёрт бы не хотел,
И если бы хоть раз он был свидетель,
Как сладко спит седая добродетель.
Такое бывало. Где-то я читал, будто бы Пушкин забрал своячениц в Петербург, потому что их мать, а его тёща, Наталья Ивановна Гончарова, чересчур часто прикладывается к бутылке и столь же охотно, как бы сказать, принимает лакеев.
Но дело не в этом. Просто бабушка никогда не называла Ефима по имени, а говорила: мой коник, - ласкательно-уменьшительное от конь, областное и просторечное...
Ибо строптивый Ефим и есть тот верный холоп, что перехватил на дороге красотку-княжну. А после и доложил дедушке, что любезная соседка прибыть не желают.
Поздняя сноска:
Дед Лермонтова – Михаил Васильевич Арсеньев покончил с собой в ночь с 1-го на 2-е января 1810 года.
Перенесёмся в Двадцатый век
Дело в Одессе проистекает, в революционном году. И есть там такой Фельдман, что со временем попал в анекдот. Не знаю - при жизни или уж после...
Николаевский бульвар (теперь, полагаю, Приморский) в бульвар Фельдмана обратили. И вот приезжает какой-то приезжий. Никогда, говорит, не думал, что фамилия Николая была Фельдман.
А в восемнадцатом году тот самый Фельдман из анекдота выступал на одноимённом бульваре. То, сё, мировая революция, мировой пожар...
А солдат-хохол ему отвечает:
- Нi, - говорит, - того нэ будэ.
Как? Что? Пропагация-агитанда!
- Того нi будэ, - хохол говорит. - Усiх пiдполыть - жiдiв нi хватэ...
Опять-таки затрудняюсь, как его кончили. Или кончился сам...
Но в восемнадцатом году, передаёт классик, выдвинул предложение. Фельдман, блин, предложил в восемнадцатом году, - в полном согласии с не написанной ещё цитатой, - предложил использовать буржуазию в качестве гужевого транспорта.
Перевозить тяжести. На них, На богатых.
А ненаписанная цитата, оказывается, уже написана. И не когда-нибудь, а в Рождественскую ночь семнадцатого года. И Фельдман, стало быть, прочёл её, не читая. Вдохнул вместе с воздухом, а не выдрал с печатных страниц в год "великого перелома", до которого года, 1929-го, Фельдман, может быть, и не дожил.
В одном месте посадят в тюрьму десяток богачей, в другом - поставят чистить сортиры, в третьем - снабдят, по отбытии карцера, жёлтым билетом, в четвёртом - расстреляют на месте, в пятом - придумают комбинации. Чем разнообразнее, тем лучше. Тем богаче будет общий опыт.
И Фельдман просто-напросто находился на своём - шестом или двадцать шестом - месте и вносил одесскую лепту в общую сокровищницу и копилку.
И ничего нету особенного! На дураках, всем известно, воду возят. А мы, для надёжности, умного запряжём.
Н-но! Погоняй! Пшёл! Поехали!
Примечание:
Статья Ленина от 25 декабря 1917 года «Как нам организовать соревнование» опубликована только через 12 лет, в 1929 году.
Закончу Рождественским рассказом, который так и называется:
Рождество с Вольфгангом Борхертом,
немецким писателем, автором нижеследующего текста
в нашем несовершенном переводе
Действие происходит в Германии в первый послевоенный год.
Он шёл на ощупь по тёмному предместью. Разбитые дома высились против неба. Луна скрылась, и улица обмирала от поздних его шагов. Потом нашёл доску. И стал топтать её, пока не дохнуло гнилью. Труха пахла сладким. И мякотью... Сквозь тёмное предместье потопал назад. Звёзд не было.
Когда отворил дверь - - при этом ты плакала, дверь! - - увидел глаза жены. Бледно-голубые. Будто сошли с усталого лица. Белое дыхание висело в комнате - так было холодно.
Присел на колено и разломил доску. Дерево охнуло. Запахло мякотью и сладким. Поднёс к самому носу. Пахнет, точно пирог! И засмеялся. Нет, сказала жена, не смейся - он спит.
Муж положил сладкую мякоть в маленькую железную печь. Дерево загорелось и бросило в комнату горсточку тёплого света, который упал на крошечное круглое личико. И остался там на мгновение.
Личику час от роду, но всё уж при нём: уши, рот, нос, глаза... Глаза будут большие. Это видно, хотя и закрыты. А рот открыт. И пыхтит себе потихоньку. Уши и нос красные... Живой, подумала мать. А маленький спал.
Вот овсяные хлопья, сказал муж. Да, сказала жена, хорошо. Только холодно. Муж подбросил ещё мягкого и сладкого. Нагуляла, а теперь мёрзни, подумал он. И не было никого, чтобы заехать по морде. Кулаком. За это за самое...
Когда заслонка открылась, снова упал свет на спящее личико. Жена сказала: глянь, как будто венец над ним, правда?.. Венец! - подумал муж... И не было никого, чтоб кулаком - в морду.
Тут какие-то затоптались под дверью. Мы видели свет, сказали они. Из окна. И хотели бы отдохнуть минут десять. Здесь ребёнок, сказал муж. Но какие-то не ответили, а прямо пошли в комнату, выталкивая из ноздрей белый туман и высоко задирая ноги. Мы тихонько, сказали они. И высоко задирали ноги.
И тогда свет упал на них тоже.
Трое их было. Три старых мундира. У одного - картонная папка, у другого - мешок. А третий без рук. Замёрзли, сказал он, отморозил. И поднял обрубки. Муж вывернул его карманы. Там были табак и бумага. И они скрутили по самокрутке.
Но жена сказала: нет-нет, ребёнок. И все четверо вышли за дверь - четыре красные точки в ночи.
У первого были толстые, замотанные тряпьём ноги. Вытащил из мешка деревяшку. Видишь, сказал, ослик. Я над ним работал семь месяцев - вырезал. Для ребёнка... Так сказал первый и отдал ослика мужу. А что с ногами? - спросил муж. Вода, сказал мастер по осликам, водянка. От голода. А другой, а третий? - спросил муж. И погладил ослика в темноте...
А третий трясся в своём мундире. Ах, нет, шептал, нет! Это всё нервы. Я, знаете, хлебнул лиха... Тут они бросили курить и пошли в комнату. Высоко задирали ноги, смотрели на спящее личико. Тот, кого била дрожь, вынул две жёлтые конфеты. Это для жены, сказал, для неё.
Бледно-голубые глаза широко открылись, когда трое каких-то склонились над колыбелью. Жена испугалась. Но дитя отпихнулось ножками и закричало так сильно, что все трое двинулись вспять. Крадучись. Высоко задирая ноги. На цыпочках. Кивнули последний раз и канули в ночь.
Муж посмотрел им вслед. Странные святые... И закрыл дверь. Ничего себе святые, бормотал, поглядывая на овсяные хлопья... И некому было заехать по морде. Кулаком.
Но мальчик кричал, прошептала жена, как громко он крикнул. И они ушли. Глянь, какой крепенький, сказала она гордо. И открыв рот, личико снова крикнуло.
Плачет? - спросил муж. Нет, отвечала жена, смеётся.
Почти как пирог, сказал муж и понюхал дерево. Как пирог. Совсем сладкое. Сегодня ведь Рождество, сказала жена. Да, Рождество, сказал он... И горсточка света упала от печки на маленькое спящее личико.
До свидания, уважаемые зрители живого телевидения! До встречи в Новом году! Счастья вам, благополучия и здоровья!
В издательстве «Арт Хаус медиа» вышли ТРИ книги Эдуарда Шульмана: ДОКУМЕНТАЛЬНЫЙ роман «Полежаев и Бибиков», сборник повестей и рассказов «Новое неожиданное происшествие» И БЕЛЛЕТРИСТИКА С ЭССЕИСТИКОЙ «ЕВРЕЙ ИВАНЫЧ» - ИСТОРИЯ СЕМЬИ И СТРАНЫ.
Справка из Интернета
Эдуард Шульман родился в 1936 г. в Минске. С 1944-го живет в Москве. В 1962-м окончил творческий вуз. При советской власти обнародовал три расскаа (в журналах «Юность», "Знамя" и "Неман", псевдоним - Эд. Шухмин). Под тем же псевдонимом (и под псевдонимом Игорь Секретарев) - в журналах "Континент" (Париж), "22" (Израиль). При «гласности» и «перестройке» - за собственной подписью – издавался в России и за рубежом (Израиль, Франция, Германия, Швейцария, США). Как прозаик, критик, эссеист - в «толстой» и «тонкой» периодике: "Огонек", "Октябрь", "Дружба народов", "Знамя", «Иностранная литература», «Итоги», «Лехаим»… Победитель сетевого конкурса "ТЕНЕТА-98" (номинация "отдельный рассказ"). Две книги переведены на французский.