ЕСЛИ РАНО СКАЖЕШЬ

Стихотворения и коллажи

Художник Виктор Николаев

Берлин 2009

АЛЕФ веры моей в тебе, День грядущий. Осыпь лжи и насилий Надежду не сможет убить. Оглянись,

Эхо истины Хлебом приходит насущным. Оглянись же, Господь, Дай и нам до свободы дожить.

ВИРУС ВЕКА.Сердце глуше отзывается на песнь, и высушивает души недоверия болезнь.

Нам боязнь увидеть в друге уши, чуждые душе, ощутить чужие руки микрофонного клише,

чтобы мы по одиночкам разъедали ложью рот. По каким расчётам точным страха опухоль растёт?!

Вирус века. Сердце глуше. Осторожно дышит тишь. Ну, кому всё это нужно?

Тоже знаешь, а молчишь.

ЛЮДОЕДЫ

Тяп-ляп, во рту кляп.

Размахнулся – раз, не в бровь, а в глаз.

Мы люди простые, водкой налитые.

Лаптем щи хлебаем да байки баем.

Едим с потрохами, говорим стихами.

КОГДА КАЛИГУЛА назвался божеством, с латинским не считаясь естеством, чтоб кончить с неугодным трону злом, крестом орудуя и висельным узлом,

Рим был доволен новым торжеством.

ОТРАДЫ горькая оправа любви забытые права. И безразличия отрава, и ненависти острова прозрачнеют до акварели, а с акварельной высоты недогоревшие апрели, недосожжённые мосты...

ВСЁ НЕДАВНО. Всё давно. Ты при мне ещё не пела. То ли просто не успела, то ли пенья не дано.

Наших дней веретено размоталось до предела. Но тебе-то что за дело, чем оно оплетено?

Или отъединено от души земное тело и летать не захотело?

Видно, душу не задело из бутыли запотелой певное вино.

ТЫ УМРЁШЬ.

Гипнотически лёгким спокойным породистым счастьем ленивая сытость медленно сдавит под дых.

Сердцу не выжить: в глазах чужого несчастья души скульптурная сытость не видит несчастий своих.

ВЫМИРАЕТ постепенно тот, кто знал, что было раньше. На его приходит место тот, кто прошлого не знает.

Это встречное движенье называется "прогресс", а в движеньи неизменны только вечные миражи.

Мне доподлинно известно: в нашем мире выживает только вечного сомненья любопытствующий бес.

ВЫЗРЕЛО ЗАРЕВО в озере. Рыбы не ромбами – розами.

Облако в воздухе розовом в образе зверя над озером.

Замерло зарево росстани в небе и в озере – порознь.

И светоградными лозами в озеро свесилось гроздьями зарево –

ваза слёз.

ЛИЦО наплывом. В кадре дача, вернее, дачный столик и скамейка, углом набросанная скатерть, и солнечный лимон, на дереве стола лежащий, освещает скатерть. А правее, в надорванном конверте письмецо и ветка ивы. Нет ни дуновенья, хотя свежо. Поверх всего лицо. От запаха шалфея или мяты вкус благопожеланья. Это утро неслышно отлетает от стола. Такой сегодня день, что скатерть не измята, лимон – древесное яйцо, и не нужны слова.

ЕСЛИ ПРЯМО скажешь прямо, это будет очень грубо.

Если поздно скажешь прямо, то получится издёвка.

Если рано скажешь прямо, не поверят всё равно.

Когда мучительно тускнеет свет надежды, и Шехина не освещает вежды, единственно надёжное снадобье – вселение Вселенной в исподлобье.

ТЫ ЛИ ЭТО?

Не ты ли это, кто хочет осчастливить человечество? Чтобы люди научились, наконец, чудному чувству вместо страха и голода, вместо злобы – возвышенному, в самом деле великому, что по отдельности означает Любовь, Радость, Свобода, Справедливость и многое ещё в этом роде?

Не ты ли это, кто хочет научить людей всему такому, чтобы счастье их было совершенным, чтобы они, оглядываясь назад и прошлое своё вспоминая, хоть на мгновенье подумали б о тебе благодарно? Ты ли это?

Тогда будь проклят, и пусть высохнут твои реки! Чтоб тебе никогда не иметь детей, дабы глупость в семени твоём сгнила!

КАК РЫБА раннего христианства, раскрыв распятья плавники, внимает недуг постоянства завершению строки.

Предмет есть знак, и в нём опора, и неподвижность – эпилог. И зеркало стиха – кипора на плавнике скрещённых ног.

И рыба раннего христианства, простолюдинка и раба. И обездвижено пространство, и переполнены гроба.

И с наивностью теляти, как последний синий стих, в подвенечно-длинном платье заблудился бык-жених.

Я АЛЬФА и бета заботы и гамма голода встречи.

Ты арфа рта, протянутая музыкой ручьиной речи.

Круче времени влёт в пространство продолжения рода.

То, что пульсирует в раме струн, и есть свобода.

"ЧЕЛОВЕК НЕ МЕНЯЕТСЯ", – оговорился Назон,– "только суть, так имя бессмысленно и становится названием вида", – легко объявить изгнание добровольным и попрекнуть ещё живущих выдумкою Овида.

Добровольный изгнанник из рая, из разума тож, склонен думать, не омрачая лика, что в убийстве, как правило, повинен нож, в войне – оружие, во лжи – книга.

А в добровольности кто? И что такое вина? И бумажная в чём виновата страница? Добровольная чаша изгнания выпита тоже до дна, как стать человеком и как таковым сохраниться.

Валерию Валюсу

НЕМЫМ ртом жую слово, как ты – память.

Не воздух, а кровь омывает извилину голосовой щели. Выдох – мазок по холсту.

Вдох же – стежок за стежком, как на той картине Петра Адамовича,

после которой я – больше не функция тела, а свойство любви.

СПРОСИМ СЕБЯ, забегая вперёд, как же так, нет, не Каин и Авель, Эрот и Танат – тоже братья? Их ли спор нескончаем, размолвка не их ли пустяк? И любовь навсегда – уж не смерти ли это объятья?

Снова спросим себя, отчего эта странная грусть, если снова и снова мечту и надежду хороним. Не бессмертье ли это, как осень, стучит в нашу грудь, ту, где сердце одно на двоих и дыханье – акроним?

Красный с синим возможны ли вместе? Индигокармин, синий с красным – на золоте осени – пурпур замешан. И не слишком ли лёгким окажется господин, что в господней горсти будет скоро оценен и взвешен?

Пусть московское аканье синее небо взорвёт. Вдох прекрасен, а выдох вдвойне – прекрасен и гласен. Ясным золотом листьев дорога ведёт в разворот там, где светлая осень уже превращается в асень.

ЧТО ЗНАЕТ БУКВА о значеньи слова, а человек о назначеньи жизни? Кровь при рожденьи, ковш на тризне, что ведает ловец о цели лова?

А слово что о мозговом химизме, покров случайности, загадка ovo ? И что случайность о судьбе покрова, что ведает свет радуги о призме?

Зеркальной сутью славится вода, как нет и да, всегда и никогда,– не всемогуща длань и не всезряще око.

Что значит знанье, что есть простота? Зеркальную испить росу с листа Единого Его, всеодиноко?

«Я не верую в Бога. Это, в общем, удача...»

Анна Гедымин

А Я вот верую в Бога и стихи наудачу пеку. Ненаписанного немного осталось мне на веку.

Но, бывает, встречаются лица, как книга: обложка – рука, страница – лёгкая птица, извилина уха – строка.

А если теряется слово, и задыхается речь, ну что ж, посылаю готовую бездетную рукопись в печь.

А, может быть, встреча – дыхание, и выдох, и ласковый вдох, нежданное очарование, благословение, Бог?

Марине С.

МОСКОВСКИЕ ИЛЛЮЗИИ луковые, а яства нежные. Еда утомляет желтизной елея. Лица искажены мешковатым „ы“.

Скажи мне, о женщина, если Москва добра, разве у гостя будет ещё запой до рассвета учиться голубиному азъ?

ПОРТРЕТ

Передо мной духовная сущность в обольстительной оболочке, и я перед ней.

Сон освещает её лицо изнутри.

Прикоснулся и не проходит прикосновенье.

Она же проснётся и скажет ещё в полудрёме:

– Всё будет хорошо. Не знаю как, но будет хорошо.

ЯНВАРЬ, ЕРУСАЛИМ. Цветут гвоздики, тимьян, тамариск, апельсин, алоэ. Сандаловое дерево в цвету. Земля благоухает, но в покое голубоватый воздух на весу.

Ещё не соткан нитями дождей ковёр эдемский на пустыне, и мир не заключён в Хевроне и в Вифлееме, где из-под скалы белёсая вода сочится, как молоко из земляной груди.

Но нету насекомых. Воздух пуст. Пока ещё не вспыхнуло дыханье, не выплеснулась радость, и журчанье живительной воды не началось. Пустыня ждёт, когда ж найдутся двое и лягут в редкую ещё траву.

Павлу Золкину

ЧЕРТЫ МОЛЧАНЬЯ – очертанья губ. К небесному огню направлен разговор. Горнило лёгких, вдох-воздуходув на слова раскалённого простор.

Черты молчания, набит словами рот, но нет ни выхода, ни входа. Крик, жалоба, молитва, ода, смятенье, ругань, плач.

Привет, благословение, свобода.

Могила рта пуста, страшна и необъятна.

В нём нет пространства, рта нет, есть уста.

ОТ НАДЕЖДЫ К НАДЕЖДЕ, как по кочкам, пробираешься в топи дня наощупь, на слух. Длинные предложения, пока доберутся до точки, успевают прокиснуть и высохнуть.

Но спасенье, надёжное, как воскресенье, не в надежде, а в речи без закавык. В ясной речи и вера, и жизнь, и терпенье, речь наша – ангел, и Бог наш – язык.

СЛЕПЫЕ призваны описывать свет: иным не стерпеть истинной светлоты.

ПСАЛМ

Две луны – две души – жизнь свободна, как тема, как надежда надёжна земная система.

Эта песня – наследство, сновиденье – подушка, соловьиный учитель – лесная лягушка.

Тема – жизнь и душа – в забытьи и заботе, вся природа на выдохе в царственной ноте.

А на вдохе – мечта и сердечное жжение, и единого Имени преображение.

Дине Рубиной

КРЕПКО СПИТ с открытыми глазами круп андалузской кобылицы. Страстным бегом наполнены бёдра, плечи тонкие и торс.

Чешуя булыжная Толедо. Анусим сегодня все евреи и все люди тоже анусим.

Анусим = принуждённые, изнасилованные (иврит, лади­но). Так называют себя марраны; слово “марранос” оз­начает на староиспанском “свинья”.

ПСАЛМ

Дети твои не заменят, конечно, собак.

Купи щенка или лучше двух.

И узнаешь больше и раньше

о любви и о дружбе, о заботе и состраданье.

И о смерти узнаешь, не дай Бог через детей!

Подготовишься к смерти и умрёшь, как собака твоя.

А в тебе никогда не умрёт человек.

ПРОШЛОГО просто нет.

Только подумаешь: „Это, вот, в прошлом“, – хрясь – замыкается пасть,

и снова тебя оно

поймало, прошлое твоё в настоящем. Твоё прошлое поймано

в настоящем.

И ты в нём – в прошлом и в настоящем – двойная ловушка.

БЕГУ – безногий, говорю – безъязыкий, хочу – безмозглый, живу – бестелесный.

С УЛЫБКОЙ прошлое простим, с улыбкой будущее встретим. Что не случилось – не заметим, что потеряли – не грустим.

ЧУВСТВЕННОСТЬ отчуждения, тачка памяти громыхает от одной булыжной ухабы к другой о том, как заживо рван.

Судьба, кузнечик, зелёный фрак, любезно так предлагает:

– Подано, господа, зализыванье ран.

ЭПИТАФИЯ ЖЕНЕ ХЕНКИНУ ОТ ЕГО ВДОВЕ АЛЛЕ

В непостижимом «не здесь» осталось недолгое счастье, не покоится больше моя голова на любимом плече. В безрадостной дали блуждает, скорбя, тоскующий взгляд. Всё же, время придёт, и снова с тобой сочетаюсь там, где ничей боле глаз не уронит слезы.

АХ, ФЛЕЙТА, что в тебе запрятано такого, что жизнь мою ты нижешь в высокий звукоряд? Там, в жёрлышке твоём и конь мой, и подкова, и всадник на коне, и сновидений яд.

По ладу твоему процокают копыта, под пальцами твои мерцают клапана,– открыто и закрыто, открыто и закрыто – учителей моих живые имена.

Как будто смерти нет и не было в помине, а чей-то голос светлый не умер, а уснул. И где проснётся он, на этой половине или уже на той,– как светом полоснул.

Здесь вдохов суета, там выдохов остуда. Там не беда, а зеркало. Там только зеркала. «Си – до – ля – си бемоль» доносится оттуда, «ля диез – ля – до – си»– сполохом поёт в тебе туда.

Как будто смерти нет, а только превращенье. И радость, и печаль, всё переходит в звук то флейты, то копыт,– прощанье и прощенье. Нам не постичь вовек светлейшей из наук.

Как? Как это может быть? Поодиночке каждый добр, а вместе все мы злы?

Как? Как же это так? Что каждый из нас прав, а вместе все неправы, и вместе все мы злы?

Как это так, о как, что каждый откровенен, а вместе все мы лжём, и вместе все мы злы?

Как это так, о как, что так никто не хочет, а вместе все мы за, и ты, ия, и мы?

Мы все, все мы.

Сирень расцвела. Тебе. А мне – незабудки.

Одновременность несовместимого, высшая мудрость.

Сирень в поднебесье, фиолетовый под голубым.

Незабудки растут прямо из-под земли, из подземного неба.

ОТРИЦАНИЯ

Нет, нет. А вот нет!

Не умер вовсе. Только перестал стариться.

Случилось, что не было. А что было? Было, что не было случилось.

А любовь всё равно была, даже когда не случилась.